Специалист по змеям, кандидат наук.
Конечно, змеи в борьбе с Маш были бы куда как предпочтительнее, но… С ними одна морока! Они слишком большие, чтобы воспользоваться ими незаметно, слишком непредсказуемые. А по ядовитости ни один паук с ними не сравнится, разве что каракурт и его грозная самка – «черная вдова». «Черная вдова» – папина любимица, он не устает восхищаться ей и утверждает, что ее яд в пятнадцать раз опаснее, чем яд гремучей змеи.
Наличие «черной вдовы» не помешало бы. Белка так и видит эту чудесную, единственную в своем роде, картину: парализованная ужасом Маш корчится в муках, и никто, никто не приходит ей на помощь. Даже Миш, от которого в принципе нет никакого проку. Он лишь оруженосец. Или, лучше сказать, ножны; именно в них Маш сует свою улыбку, когда устает от нее. Лохматый увалень Миш – бледная тень сестры, а тень не способна принимать самостоятельные решения. Это понимает даже одиннадцатилетняя Белка. Она не даст кузине умереть. Все, что ей нужно, – увидеть, как Маш перестала быть божеством.
Низвержение божества происходит лишь в сознании Белки. А в остальном ничего не меняется, Маш – по-прежнему предмет поклонения всей мужской части вагона. Даже щенок добермана благоволит ей, что совсем уж не лезет ни в какие ворота. Собаки чуют плохих людей – так всегда утверждал папа. Наверное, где-то он ошибся. Что-то недоучил на своем биофаке, увлекшись паукообразными.
Маш – богиня-разрушительница.
Но теперь у нее появился противовес – добрый бог Сережа. И он главнее Маш, это несомненно. Сереже ничего не стоит оседлать трамвай и вместе с Белкой отправиться на нем без остановок. Куда? Белке все равно. Их волосы полощутся на ветру (в трамвае открыты все окна), сплетаются друг с другом, и лемуры, маленькие птички и крошечные ящерицы свободно скачут по ним, как по лианам в тропическом лесу. И улыбка Сережи совсем не такая, как у Маш, – она не похожа на нож или на опасную бритву, а… На что она похожа?
На все то, что Белка любит больше всего: эскимо «Ленинградское», овсяное печенье, подоконник в гостиной, низкий и широкий, на нем замечательно сидеть, расплющив нос по стеклу, и наблюдать за Кировским проспектом… Фу-у, какая же она дура! Как можно сравнивать Сережу c овсяным печеньем? А тем более – c эскимо и подоконником, пусть даже он и похож на палубу корабля и тело его испещрено загадочными, едва заметными сквозь множество красочных слоев надписями:
ЮЛИЯ ЛОВУАРЪ и Ко
Невѣста безъ мѣста
Гдѣ ты, кромѣшное счастiе моё?
Впрочем, кое-какое сходство все же имеется. Правую Сережину руку украшают непонятные значки, столбцом тянущиеся от плеча к локтю. Они заинтересовали бы и маму и папу, потому что похожи и на пауков, и на змею одновременно:
Иероглифы, вот как это называется! А еще это называется татуировка, у Белкиного папы тоже есть татуировка, она окопалась на спине, и папа немного ее стесняется. «Ошибки бурной юности» – именно по этому разряду проходит квинтет разухабистых скелетов, вооруженных музыкальными инструментами: контрабас, саксофон, тромбон с трубой и ударная установка.
«Ленинградский диксиленд» – так именует папино наспинное безобразие мама, о чем ты только думал, когда заводил этот вертеп? Уж точно не о жене и о ребенке.
– Мне было восемнадцать, и я был дураком.
– Не таким уж дураком, – парирует мама. – Иначе выбил бы скелетов у себя на лбу. Или на груди. Чтобы здороваться с ними, выходя из душа. Надолго бы тебя хватило?
– Ненадолго, – вздыхает папа.
– Но ты предпочел, чтобы их видел кто угодно, кроме тебя. О чем это говорит?
– О чем?
– Ты – эгоцентрик. Любитель распустить хвост по поводу и без повода.
Белка знает наперед все то, что скажет папа: если бы он был любителем распустить хвост, то занялся бы львиными прайдами, а не какими-то невнятными пауками. И украсил бы спину не скелетами, а группой «Битлз». Или, на худой конец, Лениным, слушающим «Аппассионату». И вообще, эта чертова татуировка принесла ему кучу проблем, но ты ведь не оставишь меня из-за такого пустяка?
Белка знает наперед все то, что скажет мама: даже тривиальный поход на пляж оборачивается сущей морокой, потому что к ней подходят самые разные люди с одним и тем же вопросом – «не разыскивает ли вашего спутника милиция?». И можно только представить, какой ажиотаж вызывает татуировка среди посетителей общественных бань!.. Тут папа замечает, что контингент посетителей общественных бань – вещь довольно специфическая, и видели они еще не такое. Тогда мама переключается на Белку, ребенку лицезреть весь этот анатомический театр вовсе необязательно, я тебя не оставлю и из-за более серьезных вещей, не надейся!..
Что подразумевается под более серьезными вещами?
Болезнь, потеря работы, отсутствие денег – все то, чего так боятся взрослые. Но в своих маме и папе Белка уверена на все сто. Они всегда будут вместе, что бы ни произошло.
– …Татуировка, да? – Белка внимательно рассматривает иероглифы.
– Точно.
– И что она означает?
– Секрет.
– И ты мне никогда его не откроешь?
– Ну… – Зеленые Сережины глаза снова становятся карими. – До сих пор в мои планы это не входило.
– А теперь?
– И теперь не входит. Разве что… Могу сменять его на равноценный.
– Это как?
– Ну, если у тебя есть какой-нибудь очень важный, очень секретный секрет… Мы можем обменяться. Есть у тебя такой секрет? Подумай хорошенько.
Белка закусывает губу, пытаясь угадать, что может произвести впечатление на Сережу. Юлия Ловуаръ и Ко отваливаются сразу, «Ленинградский диксиленд» – чуть погодя. В конце концов, скелеты принадлежат папе, а Белке – лишь постольку-поскольку. МашМиш покуривают втихаря: Белка застукала их совершенно случайно в конце кипарисовой аллеи, за лавровыми кустами. Не то чтобы МашМиш испугались, – они даже растерянными не выглядели. И до переговоров с Белкой не снизошли, – Миш всего лишь приложил палец к губам, а Маш сжала кулак и выставила вперед указательный палец, имитируя пистолет.
Бэнг, – сказала она, – бэнг-бэнг! Кажется, это американский вариант «пиф-паф», МашМиш спят и видят, как бы им убраться в Америку побыстрее. Их ровесник Лёка, постоянно живущий в доме бабушки, даже не помышляет о том, чтобы куда-нибудь уехать. МашМиш дразнят его деревенским дурачком и дауном; иногда используется сокращенный вариант – даунито: вон даунито пошел! Пойди спроси у даунито!
Лёка, конечно, никакой не даунито, ему бы подошло определение «блаженный». Лицо его кажется непо-движным – самое настоящее горное плато, почти всегда скрытое туманом. Изредка туман рассеивается, и тогда можно увидеть Лёкины глаза, круглые, как у птицы. Но, в отличие от птичьих, они опушены ресницами – прямыми и такими длинными, что и глаза перестают быть глазами: так, два колодца, заросшие по краям камышом. Или две норы в тени двухметровых сорняков. Колодцы роют люди, норы – животные; первые – чрезвычайно рациональны, как утверждает папа, и этой рациональностью измеряется глубина колодца. Вторые подчиняются инстинктам, а инстинкты – вещь непредсказуемая, как и глубина норы; и оглянуться не успеешь – окажешься где-то у земного ядра. В любом случае, Белке не хотелось бы свалиться ни в колодец, ни в нору. О камыш можно порезаться, о сорняки – уколоться, кроме того, они выделяют обжигающий ладони млечный сок. Вывод напрашивается сам собой – от Лёки нужно держаться подальше.
