Наконец, минут через сорок, она появилась на кухне.
– Я тебе этого никогда не прощу! – сердито сказала Журавушкину жена. – Ты нарочно меня подставил!
– Не понял? – озадаченно посмотрел он на вторую половину.
– Ты хотел, чтобы Ромашов увидел меня такой! – выпалила жена.
– Какой такой?
– Такой ужасной!
– Ты всегда так выглядишь, – пожал он плечами.
– Неправда! Но не переживай – я справилась. Завтра я буду в порядке. Во сколько мы встречаемся?
– Я не рискнул назначить время и место без тебя.
– Тогда поужинаем в хорошем ресторане, – торопливо сказала Галина. – Раз у нас такой праздник.
– Как скажешь.
В чем, в чем, а в ресторанах Аркадий Валентинович разбирался прекрасно! В этом жена целиком и полностью положилась на него. Андрей Ромашов от вкусного ужина не отказался. Согласился, хоть и без охоты, но и не упрямился. Намеренно Журавушкин вызвал его пораньше, чтобы до прихода жены поговорить о Насте. И о том, что поведала ее подруга Кристина. Что там с ребенком? Вопрос важный, его на суде никак не могут обойти. Семья под защитой государства, и судьи наверняка заострят на этом свое внимание.
«Вот уже несколько дней я болтаюсь во времени и пространстве, пытаясь найти истину», – думал Журавушкин, листая меню. Потом поймал себя на мысли, что заразился пафосом от Ромашова. В этот момент появился и сам герой. Выглядел он, как и всегда, потрясающе, несмотря на траур. Только глаза спрятаны за стеклами солнцезащитных очков. Журавушкин только-только собирался их рассмотреть, по совету Раевича, эти примечательные глаза, но очки помешали. Ромашов их так и не снял, усевшись за стол. Его все равно узнали, две молоденькие официантки тут же начали перешептываться и хихикать.
– Здравствуйте, Андрей Георгиевич. Что будете кушать? – спросил Журавушкин.
К еде он относился трепетно, поэтому говорил «кушать», а не «есть». Мягко, будучи в предвкушении.
– Все равно. Василиса Петровна накормила меня обедом.
– Здесь прекрасно готовят. Попробуйте хотя бы садж из баранины. Это очень вкусно!
– Заказывайте, что хотите, – улыбнулся Ромашов. К ним тут же подскочила одна из официанток и, млея, приняла заказ. Хотя говорил Аркадий Валентинович, девушка смотрела только на его визави, даже не в блокнот.
– Вы уверены, что все правильно записали? – сердито спросил Журавушкин.
– А? Что?
– Несите заказ на кухню! И поставьте еще один прибор: нас будет трое!
Девчонка унеслась, а Ромашов все так же с улыбкой спросил:
– Вы ведь меня позвали не только насладиться хорошей кухней? Правильно я понял?
– Да. Вчера я встретился с Настиной подругой. Узнал кое-что интересное.
– Вот как? – вскинул брови Ромашов.
– Правда, что Настя хотела от вас ребенка?
Андрей Георгиевич нахмурился.
– Ну, зачем это? – сказал он с досадой.
– Вопрос о ребенке очень важный. Это одно из отягчающих обстоятельств: убийство лица, заведомо зная об его беременности. Это верная десятка. А то и больше.
– Вы серьезно?
– Да.
– Тогда не надо поднимать этот вопрос.
– Почему?
– За пару дней до того, как умереть, Настя сказала мне, что беременна.
– Что?!
– Что слышали.
– Но ведь она не была беременна?!
– Я не знаю.
– Было вскрытие, – озабоченно сказал Журавушкин. – Следователь обязательно это отметил бы. Она вам что, соврала?
– Я не знаю, – повторил Ромашов.
– Вы ведь очень хотели ребенка…
Хотел?…
«В тот прекрасный летний вечер его переполняли чувства…»
– Андрей, почему ты молчишь?!
– А что я должен сказать?
– Ты наконец-то станешь отцом!
– Да, пора… – насмешливо сказал он.
А вечер начинался так прекрасно, черт его возьми! Ромашов уже думал, что избавился от этого ненавистного «двоеженства». И даже согласился на прощальный секс. Есть люди-романы, люди-поэмы, а есть люди-сериалы. Так вот Настя была женщина-сериал. И прощальный секс – это оттуда. Так, мол, положено, когда герои расстаются.
Ромашов, убей, не понимал, зачем это нужно? Зачем вообще сексу статус? «Прощальный» там, или «исключительный». Еще запоминающийся, подарочный, юбилейный. С Настей он вообще был никакой, этот пресловутый секс. Потому что она почти ничего не чувствовала. Сам Ромашов ощущал ее, как монотонную пьесу, довольно занудливую, хотя и мелодичную. Все было выверено, до единой ноты, и исполнено удивительно чистенько, можно даже сказать, мастерски, но когда у них доходило до постели, Ромашов страшно тосковал. Точно так же тосковал он в детстве на отчетном концерте в музыкальной школе. Городок у них был маленький, детей занять особо нечем, чтобы они не болтались на улице и не хулиганили, и мать отдала Лёвушку в музыкальную школу. Для Ромашова это была тоска. Такая же, как и в постели с Настей. Поэтому, сбежав из родного дома, он первым делом записался в секцию бокса. Молотя грушу, Ромашов каждый раз представлял, что это рояль, который на отчетном концерте выкатывали в центр клубной сцены.
Настя напоминала ему отчий дом и ненавистное детство, у них ведь было много общего, несмотря на разницу в возрасте. За три года невеста Ромашова пообтесалась в столице, но в ней все равно оставалось много провинциального, особенно в том, что касалось семейных отношений и интимной жизни. Она ведь выросла под взглядами «бабушек на лавочке у подъезда», с вечной оглядкой на то, «что люди скажут»? Наедине с Настей и он поневоле думал точно так же и от этого бесился. В их спальне стоял запах квашеной капусты и пирожков с повидлом, накрахмаленного белья и гуталина, которым мама начищала старенькие Лёвушкины ботинки. Стейси Стюарт оказалась секс-бомбой только на словах, в своих многочисленных интервью, когда с упоением рассказывала в камеру, как часто они с любимым занимаются сексом, и намекала на какие-то «особенности». Тексты ей писала Рара. Которая верно угадала, когда сказала Ромашову:
– Она будет любить тебя так сильно, как ты даже представить себе не можешь. Из Насти получится прекрасная жена и мать.
Ромашов и не заметил, как дело дошло до свадьбы. Настя утвердилась в его спальне, иногда хитростью, а бывало, что и откровенным шантажом, у нее в запасе было много штучек. Всяких там «подарочных» и «особенных». Хотя отличались они только на словах. Как всегда в такие минуты Ромашов вспоминал самые яркие эпизоды с Рарой и свои чувства в этот момент, эти разноцветные вспышки, то красные, то ослепительно белые, режущие глаза, и обязательно боль, если не физическую, то моральную. Но зато потом наступало облегчение и успокоение. Настя давно уже превратилась для него в обязанность, которую надо было исполнять, потому что они жили вместе. В отчетный концерт. И вот вам, пожалуйста!
