— Пенни, расслабься.
— Я расслаблюсь, когда мы разберемся, кому достанется дом.
— Ты сводишь нас с ума, — буркнула Кэрри.
— Что такое? Не бормочи под нос.
— Мы все любим тебя, пап, — громко сказала Кэрри. — Я понимаю, год выдался тяжелым.
— Если вы сходите с ума, это ваша вина, — сказал дедушка. — Возьмите себя в руки. Я не могу оставить дом на безумцев.
Посмотрите на тетушек сейчас, летом-номер-семнадцать. Здесь, в японском саду Нового Клермонта, мама обнимает тетю Бесс, которая тянется, чтобы отрезать Кэрри кусочек малинового пирога.
Ночь прекрасна, и, действительно, мы — прекрасная семья.
Я не знаю, что изменилось.
38
— У Тафта тоже появился девиз, — говорю я Миррен. На улице полночь. Мы, Лжецы, играем в «Эрудита» в гостиной Каддлдауна.
Мое колено касается бедра Гата, но я не уверена, что он замечает. Доска почти заполнена. Мой разум устал. У меня дурацкие буквы.
Миррен рассеянно перестраивает свои фишки.
— Что-что у Тафта?
— Девиз. Ну, знаешь, как у дедушки. «Никому не нравятся мямли»?
— «Никогда не занимайте места в заднем ряду», — кривляется она.
— «Никогда не жалуйся. Никогда не оправдывайся», — говорит Гат. — По-моему, это фраза Дизраэли.
— Ой, он ее обожает, — кивает Миррен.
— А еще: «Нет — неприемлемый ответ», — добавляю я.
— Господи, Кади! — кричит Джонни. — Ты можешь просто сложить слово и позволить нам продолжить игру?
— Не кричи на нее, — говорит Миррен.
— Прости, — извиняется Джонни. — Не соизволишь ли ты проявить милосердие и сложить это гребаное слово?
Мое колено касается бедра Гата. Мне вправду тяжело соображать. Я складываю короткое, жалкое слово.
Джонни продолжает игру.
— «Наркотики нам не друзья», — провозглашаю я. — Вот девиз Тафта.
— Да ладно! — смеется Миррен. — И как ему пришло такое в голову?
— Может, им в школе читали лекцию на тему наркотиков. К тому же близняшки прокрались ко мне в комнату и рассказали ему, что у меня в комоде полно таблеток, и он хотел убедиться, что у меня нет зависимости.
— Боже мой. Что Бонни, что Либерти — ходячая катастрофа. Судя по всему, теперь они еще и страдают клептоманией.
— Правда?
— Они взяли мамино снотворное и бриллиантовые сережки. Понятия не имею, куда они собираются их надеть, чтобы мама не увидела. Плюс, девочек двое, а серьги одни.
— Ты говорила им, что знаешь об этом?
— Пыталась поговорить с Бонни. Но это бесполезно, — говорит Миррен. Она снова переставляет свои буквы. — Мне нравится мысль о девизе, — продолжает она. — Мне кажется, вдохновляющая цитата поможет пережить тяжелые времена.
— Например, какая? — спрашивает Гат.
Сестра делает паузу. Затем говорит:
— «Будь немного добрее, чем должен».
После этого мы все замолкаем. Не поспоришь.
— «Никогда не ешь того, что крупнее твоей задницы», — говорит Джонни.
— Ты ел нечто крупнее своей задницы? — удивляюсь я.
Он торжественно кивает.
— Ладно, Гат, а у тебя какой? — интересуется Миррен.
— У меня нет девиза.
— Ладно тебе.
— Ну, может, вот такой. — Парень опускает глаза на свои ногти. — «Не мирись со злом, которое можешь изменить».
— Я согласна с этим, — говорю я. И это правда.
— А я — нет, — говорит подруга.
— Почему?
— Мы мало что можем изменить. Нужно воспринимать мир таким, какой он есть.
— Неправда, — возражает Гат.
— Разве не лучше быть спокойным, мирным человеком? — спрашивает она.
— Нет, — решительно говорит парень. — Надо бороться со злом.
— «Не ешь желтый снег», — придумывает Джонни. — Тоже хороший девиз.
— «Всегда делай то, чего боишься», — предлагаю я. — Это мой.
— О, ради бога. Кто это сказал? — рявкает Миррен.
— Эмерсон. Кажется. — Я тянусь за ручкой и пишу на тыльной стороне ладони.
На левой: «Всегда делай то». На правой: «чего боишься». Вышло кривовато.
— Эмерсон такой нудный, — говорит Джонни. Он забирает у меня ручку и пишет на своей левой ладони: «ЖЕЛТЫЙ СНЕГ — НИКОГДА». — Вот так. — Он показывает нам результат. — Это должно помочь.
— Кади, я серьезно. Мы не всегда должны делать то, чего боимся, — пылко говорит Миррен. — Вообще не должны!
— Почему?
— Потому что так ты можешь умереть. Навредить себе. Если ты боишься, этому должна быть разумная причина. Доверяй своим инстинктам.
— Вот, значит, твоя философия? — спрашивает Джонни. — Быть жалким трусом?
— Да, — говорит Миррен. — Это. И то, что я говорила про доброту.
39
Я иду за Гатом, когда он поднимается наверх. Преследую его по долгому коридору, наконец хватаю за руку и прижимаюсь губами к его губам.
Этого я боюсь, и поэтому считаю нужным сделать.
Он отвечает на поцелуй. Его пальцы переплетаются с моими, моя голова кружится, но Гат меня поддерживает. И снова все ясно, восхитительно. Наш поцелуй превращает мир в прах. Есть только мы, остальное не имеет значения.
Потом он отстраняется.
— Мне не стоит этого делать.
— Почему? — Его рука все еще держит мою.
— Не то чтобы я не хотел, но…
— Я думала, мы начали заново. Разве это не хорошее начало?
— Я запутался. — Гат делает шаг назад и прислоняется к стене. — Это такой банальный разговор. Не знаю, что еще сказать.
— Объясни.
Пауза. Затем:
— Ты меня не знаешь.
— Объясни, — снова прошу я.
Парень хватается за голову. Мы так и стоим, прислонившись к стене, в темноте.
— Ладно, — наконец прошептал он. — Начнем с того, что ты никогда не встречала мою маму. Ты никогда не была у меня дома.
Это правда. Мы с Гатом виделись только на Бичвуде.
— Тебе кажется, будто ты меня знаешь, Кади, но тебе известен только тот я, который приезжает сюда. А это… это неполная картинка. Ты не видела мою комнату, с окном, выходящим на вентиляционную шахту, мамино карри, друзей из моей школы, наши вечеринки. Ты встречаешься со мной только на острове, где живут только богачи, не считая меня и прислуги. Где все светлокожие, кроме меня, Джинни и Пауло.
