— Да.
— Никогда.
— Поняла, дедушка.
У меня было желание схватить гуся и швырнуть через всю комнату.
Что будет, когда он ударится о камин? Разобьется или нет?
Я сжала кулаки.
Мы впервые говорили о бабуле Типпер со времени ее смерти.
Дедушка швартуется у причала и привязывает лодку.
— Ты все еще скучаешь по бабушке? — спрашиваю я его, когда мы направляемся к Новому Клермонту. — Я вот скучаю. Мы никогда о ней не говорим.
— Часть меня умерла. И это была лучшая часть.
— Ты так считаешь?
— И нечего больше обсуждать, — говорит дедушка.
43
Я обнаруживаю Лжцецов во дворе Каддлдауна. На траве валяются теннисные ракетки и пустые бутылки, обертки от еды и полотенца. Моя троица лежит на хлопковых подстилках в солнцезащитных очках, в руках у них пакетики с чипсами.
— Тебе уже лучше? — спрашивает Миррен.
Я киваю.
— Мы скучали по тебе.
Они обмазались детским маслицем для тела. Две баночки лежат на газоне.
— Вы не боитесь обгореть? — интересуюсь я.
— Я больше не верю в защиту от солнца, — говорит Джонни.
— Он решил, что все ученые коррумпированы и вся индустрия солнцезащитных кремов — всего лишь прибыльное мошенничество, — объясняет Миррен.
— Ты когда-нибудь видел солнечный ожог? — спрашиваю я. — Кожа буквально пузырится.
— Глупая затея, — говорит Миррен. — Нам просто безумно скучно, вот и все. — При этом она намазывает масло себе на руки.
Я ложусь рядом с Джонни и открываю пачку чипсов со вкусом барбекю.
Смотрю на грудь Гата.
Миррен читает вслух книгу о Джейн Гудолл, антропологе.
Мы слушаем музыку через маленький динамик моего айфона.
— Еще раз объясни, почему ты не веришь в защитные кремы от солнца? — спрашиваю я Джонни.
— Это заговор. Чтобы продать побольше продукции, в которой никто не нуждается.
— Ага.
— Я не сгорю, — говорит парень. — Вот увидишь.
— Но зачем ты наносишь детское масло?
— О, это уже не часть эксперимента, — объясняет он. — Мне просто нравится постоянно быть липким.
Гат застал меня на кухне, где я ищу еду. Почти ничего нет.
— Последний раз, когда я тебя видел, снова был неоптимальным, — говорит он. — В коридоре, пару ночей назад.
— Да уж. — Мои руки трясутся.
— Извини.
— Хорошо.
— Мы можем начать сначала?
— Мы не можем начинать сначала каждый день, Гат.
— Почему нет? — Он запрыгивает на стойку. — Может, это лето вторых шансов.
— Вторых — конечно. Но дальше это становится глупым.
— Так будь просто нормальной, — говорит он, — хотя бы сегодня. Давай притворимся, что я не запутался, а ты — не злишься. Давай вести себя так, будто мы друзья, и забудем о случившемся.
Не хочу притворяться.
Не хочу быть друзьями.
Не хочу забывать. Я пытаюсь вспомнить.
— Всего на пару дней, пока наши отношения снова не нормализуются, — говорит Гат, видя мои сомнения. — Мы будем развлекаться, пока все это престанет казаться важным.
Я хочу знать все, понять все; хочу прижаться к Гату, провести руками по его телу и никогда не отпускать. Но, наверное, это единственный способ для нас начать сначала.
«Будь нормальной. Сейчас же. Потому что ты нормальная. И можешь справиться».
— Это я умею.
Я вручаю ему кулек ирисок, которые мы с дедушкой купили в Эдгартауне, его лицо проясняется при виде сладкого, и это греет мне сердце.
44
На следующий день мы с Миррен берем небольшую моторную лодку и отправляемся в Эдгартаун без разрешения.
Мальчики не хотят ехать. Они собираются поплавать на каяках.
Я за штурвалом, Миррен ведет рукой по воде.
На ней мало одежды: верх от купальника в ромашку и джинсовая мини-юбка. Она идет по мощеным тротуарам города, говоря о Дрейке Логгерхеде и каково было вступать с ним в «половой акт». Так она это называет; ее ощущения о произошедшем связаны с запахом роз, фейерверками и американскими горками.
Она болтает, какую одежду хочет купить для первого курса в Помоне, какие фильмы посмотреть, какие проекты воплотить этим летом: например, найти в Винъярде место, где можно покататься на лошадях, и снова начать делать мороженое. Честное слово, она болтает без умолку в течение получаса.
Завидую я ее жизни. Парень, планы, колледж в Калифорнии. Миррен отправляется в свое солнечное будущее, пока я возвращаюсь в Академию Дикинсона, где переживу еще один год снега и удушья.
У «Мурдика» я покупаю небольшой кулек ирисок, хоть со вчера еще осталось несколько штук. Мы садимся на лавочку в тени, и Миррен все болтает и болтает.
Еще одно воспоминание.
Лето-номер-пятнадцать, Миррен сидит рядом с Тафтом и Уиллом на ступеньках нашей любимой кафешки «Клэм шэк» в Эдгартауне. У мальчишек в руках пластиковые вертушки радужной окраски. Лицо Тафта в шоколадной ириске, которую он только что слопал. Мы ждали Бесс с туфлями для Миррен. Без обуви мы не могли зайти внутрь.
Ноги девочки были грязными, а ногти покрыты синим лаком.
Мы уже давно сидели, когда Гат вышел из магазина чуть дальше по улице. Под мышкой зажата стопка книг. Он быстро побежал к нам, будто бы пытаясь догнать, хоть мы просто сидели на месте.
Вдруг он резко остановился. Верхняя книга называлась «Бытие и ничто» Сартра. На тыльной стороне его ладоней все еще были написаны слова. Совет от дедушки.
Гат поклонился — неуклюже, по-дурацки — и вручил мне последнюю книгу из своей стопки: это был роман Жаклин Мориарти. Я читала ее все лето.
Я открыла титульную страницу. Она была подписана:
«Для Кади, со всем-всем-всем.
Гат».
— Я помню, как мы ждали, чтобы Бесс принесла тебе туфли и мы могли пойти в кафе, — говорю я Миррен. Она перестает балабонить и смотрит на меня с ожиданием. — Вертушки. Гат подарил мне книгу.
— Так твоя память возвращается! Это замечательно!
— Тогда тетушки ссорились из-за поместья.
Она пожимает плечами:
— Немного.
— А мы с дедушкой поспорили из-за фигурки слоновой кости.
— Да. Мы только об этом и говорили.
