— Я уже не ребенок. Мне можно доверить основную информацию о нашей семье. Все лето я упорно пыталась вспомнить свой несчастный случай или то, что случилось перед ним. Почему нельзя было просто рассказать мне, мам?
— Я рассказывала. Два года назад. Повторяла снова и снова, но на следующий день ты всегда забывала. И когда я поговорила с доктором, он сказал, что лучше мне прекратить расстраивать тебя, что я не должна давить.
— Ты живешь со мной! — кричу я. — У тебя нет веры в собственные суждения, зато ты можешь поверить доктору, который едва меня знает?!
— Он — специалист.
— С чего ты взяла, что мне нужно, чтобы вся моя большая семья хранила от меня тайны, — даже близняшки, даже Уилл и Тафт, ради всего святого! — а не узнать, что произошло? С чего ты взяла, что я настолько хрупкая, что мне лучше не знать даже простых фактов?
— Для меня ты настолько хрупкая, — отвечает мамочка. — И если быть честной, я не знала, как справиться с твоей реакцией.
— Ты даже представить не можешь, как это обидно.
— Я люблю тебя.
Я больше не могу смотреть на ее лицо, в нем столько жалости и самооправдания.
74
Когда я открываю дверь, то обнаруживаю у себя в комнате Миррен. Она сидит за моим столом, положив руку на мой ноутбук.
— Я хотела спросить, можно ли почитать те письма, что ты послала мне в прошлом году. Они остались в компе?
— Да.
— Я их так и не прочитала. В начале лета, когда ты спрашивала, я солгала, я их даже не открывала.
— Почему?
— Просто. Мне казалось, что это неважно, но я изменила свое мнение. Только посмотри! — радостно кричит она. — Ради этого я даже вышла из дома!
Я сглатываю нарастающую злость.
— Я могу еще понять, почему ты не ответила, но почему даже не прочитала?
— Знаю, — говорит сестра. — Это ужасно, и я отвратительна. Пожалуйста, можно я прочитаю сейчас?
Я открываю ноутбук. Вбиваю в поиске имя и нахожу все письма, адресованные ей.
Их двадцать восемь. Я читаю из-за ее плеча. Большинство — очаровательные, милые письма, предположительно, от человека без мигреней.
Миррен!
Завтра я уеду в Европу со своим неверным отцом, который, как ты знаешь, также очень нудный. Пожелай мне удачи и знай, что я хотела бы проводить лето на Бичвуде с тобой. И Джонни. И даже с Гатом.
Знаю, знаю. Я должна уже забыть о нем.
Я и забыла.
Правда.
Итак, я еду в Марбеллу, к симпатичным испанским парням.
Интересно, удастся ли мне уговорить папу съесть самое отвратительное блюдо каждой страны в наказание за его побег в Колорадо?
Спорим, что удастся! Если он вправду меня любит, то будет есть и лягушек, и почки, и даже муравьев в шоколаде.
Каденс
Письма однотипны. Кроме парочки, которые не очаровательны и не милы. Они жалобны и правдивы.
Миррен.
В Вермонте зима. Темным-темно.
Мама все время наблюдает за мной, пока я сплю.
У меня постоянно болит голова. Не знаю, что делать, чтобы это прекратить. Таблетки не помогают. Кто-то рассекает мне макушку ржавым топором, который не может ровно разрубить мне череп. Кто бы им ни орудовал, ему приходится снова и снова рубить мне голову, и не всегда по одному и тому же месту. У меня множество ран.
Иногда мне снится, что человек, рубящий топором, это дедушка.
В других случаях это я.
А бывает, что Гат.
Прости, что выплескиваю на тебя свое безумие. Пока я печатаю, у меня трясутся руки, и экран ужасно яркий.
Иногда я хочу умереть, настолько у меня болит голова. Я продолжаю писать тебе свои хорошие мысли, но никогда не высказываю мрачных, хоть они появляются у меня постоянно. Потому я решила высказать их сейчас. Даже если ты не ответишь, я буду знать, что кто-то меня услышал, и это уже немало.
Каденс
Мы читаем все двадцать восемь сообщений. Когда она заканчивает, то целует меня в обе щеки.
— Я даже не могу попросить прощения. Даже в «Эрудите» нет слова, способного описать, насколько мне стыдно.
Затем она уходит.
75
Я отношу свой ноутбук на кровать и создаю новый документ. Затем снимаю свои записки со стены и начинаю перепечатывать их вкупе с новыми воспоминаниями, быстро и с тысячью ошибок. Пробелы в памяти я заполняю догадками.
Центр Общения и Закусок имени Синклера.
Ты больше не увидишься со своим любимым Гатом.
Он хочет, чтобы я держался от тебя подальше.
Нам нравится в Уиндемире, не так ли, Кади?
Тетя Кэрри, плачущая, в куртке Джонни.
Гат, кидающий мячики собакам на теннисном поле.
Боже, Боже, Боже.
Собаки.
Собаки, мать вашу!
Фатима и Принц Филипп.
Ретриверы погибли в этом пожаре.
Теперь я это помню, и это моя вина.
Они были такими непослушными, не то что Бош, Грендель и Поппи, которых тренировала мамочка. Фатима и Принц Филип ели морских звезд прямо на пляже, затем их рвало в гостиной. Они стряхивали на всех воду со своей мохнатой шерсти, облизывали еду, приготовленную для пикника, жевали диски для фрисби, превращая их в бесполезные куски пластика. Им нравились теннисные мячики, и они часто бегали на корт, чтобы погрызть те, что остались после игры. Они не сидели, когда им приказывали. Клянчили еду со стола.
Когда начался пожар, собаки были в одной из гостевых спален. Дедушка часто запирал их наверху, когда Клермонт пустовал, или на ночь. Чтобы они не жевали нашу обувь и не выли на дверь.
Дедушка закрыл их в доме, прежде чем уехать с острова.
А мы не подумали о них.
Я убила тех собак. Я жила с ними и знала, где спали Принц Филипп и Фатима. Остальные Лжецы не задумались о ретриверах — по крайней мере, не слишком. В отличие от меня.
Они сгорели заживо. Как я могла о них забыть? Как я могла так увлечься собственной глупой и преступной задумкой, своим возбуждением, своей злостью на тетушек и дедушку…
Бедные, бедные Фатима и Принц Филипп. Нюхающие под нагретой дверью, вдыхающие дым, тявкающие, с надеждой виляющие хвостами, ожидая, что кто-то придет за ними.
Какая ужасная смерть для несчастных, любимых, непослушных собак.
76
Я выбегаю из Уиндемира. На улице уже стемнело, почти время ужина. Мои чувства вытекают через глаза, разъедая мне лицо, прорываясь сквозь кожу, когда я представляю собак, как они еще надеются на спасение, глядя на дверь, из-под которой валит дым.
