— Бодлер тут ни при чем. Не нужно трогать Бодлера!
В Риткином голосе чувствовались угрожающие нотки. Она была единственным трезвым человеком, но звучала пьянее всех. Более всего Лиза опасалась, что врачебный запрет будет легкомысленно проигнорирован. По крайней мере месяц Рите нельзя было и смотреть на рюмку. Но пока Марго мужественно веселилась без капли внутрь. Разве что алкогольный дух вокруг мог проникнуть в нее сквозь поры, глаза и уши.
И был день первый Маргариты, то бишь сменился цвет, полоса жизни, давление в кровеносных сосудах. А Юнис исчез, и никто о нем не вспомнил и даже не обронил благодарного словечка. Только Елизавета погрузилась в неуместный элегический настрой. Она думала — почему ж я, дуреха, такая влюбчивая. И даже поухаживать за мной не успевают, и побегать, и хвост распустить. Будто мне не нужны прелюдии. А ведь нужны! Что ж я тогда вечно бегу-пыхчу впереди паровоза… Влюбчивость, вероятно, как восприимчивость к инфекциям, как ослабленный иммунитет, как жадное зачатие от самого первого сперматозоида… Что ж, быть может, это и к лучшему — ловить превратности жизни легко. Раньше сядешь — раньше выйдешь, быстро схватишь — быстро пропустишь сквозь себя, быстрей привыкнешь к стеклам под ногами и к алмазной пыли в пищеводе. Быстрей проживешь — быстрей возродишься.
И научишься, быть может, плести богатый узор не важно чего — любовей, интриг или просто житейских безобразий. Как обычно говорил Толик — стоит только ниточку вдеть в иголочку. И сейчас говорил, ибо подсел к Лизе, угадав ее тревогу, и, конечно, начал утешать ее по-своему. Он считал, что девичья грусть проистекает лишь от двух вещей — от месячных или их задержки. В какой-то степени он не ошибался. И Лизе было даже любопытно слушать его изуверские истории о давних и ближних подружках, которым никак нельзя было позавидовать, ибо первая любовь якобы исковеркала Толю окончательно и бесповоротно. Он вышел из той многоугольной любовной переделки дрянным и хитрым. С годами смягчился, но ни одна женщина уже не учиняла такого хаоса и смятения в Толином мире, как та веснушчатая девица в тельняшке, на два года старше, с низким басом. У них все получилось по-курортному, молодой Толик робел, девочка поманила его пальцем, и Толик попался. «Я так сильно кончил с ней, что мне даже стало грустно и муторно — кто она, мол, такая, чтобы с ней испытать блаженство на грани муки… я и не любил ее, но у меня больше так не было ни с кем… Я б ее и забыл, в остальном она ничем не блистала… но я помню. Вот и пойми, где кончается в человеке животное и начинается божественное… а быть может, животное и есть то, что от Бога. В молодости я думал — вот полюблю женщину и именно с ней узнаю великий оргазм… Ан нет, чушь все это, глупости студенческие. Человек физически устроен так, чтобы любить друг друга, только все портит дурацкая мораль, отделяющая душу от пениса…»
Лиза слушала, слушала и уснула, как от бабушкиной сказки.
Глава 13
Перевоспитание чувств
Прошли дни, и все будто не менялось в их маленьком мире. Маргарита, правда, собралась замуж. «Это у нее не в первый раз и не в последний», — вяло комментировала Елизавета Юрьевна. Она устала от событий и пока не жаждала перемен, по крайней мере — замужества Маргариты. Только не это! И все из-за ревности. Подруги детства, имеющие неосторожность остаться подругами, не в силах слушаться здравого смысла. Такая дружба — уже патология, уже сладкое зло, вставляющее палки в колеса житейскому счастью. Друзья детства — в особой касте, они хранят близость на краю пропасти и готовы заранее простить друг дружке нож в спину из зависти. Один не должен обгонять другого ни в чем, иначе… кто знает, что может творить подсознание, и порой желание неизреченное — уже оперившаяся птица, и какой гадости только не пожелаешь мельком, чтоб сохранить себе товарища по играм.
Грех великий — Лиза знала, — но счастья Маргарите не желала. Пока. Ну пусть они полюбят одновременно, но только не сейчас, когда у одной гладко, а у другой — ком в горле. Да будет Провидение хоть здесь милосердным!
Надо заметить, Елизавета прибеднялась. Делишки медленно, но верно заковыляли в гору, столбик ртути пополз вверх — только неизвестно, на каком-таком термометре и что сия шкала значила. У движения нет ни плюса, ни минуса, или попросту плоды пожинаются позже. Лиза с Ритой почистили перышки и устроились в нехитрую конторку — сновать туда-сюда, демонстрируя коленки, что-то печатать, куда-то звонить. Рита сначала тушевалась, рассказывала о себе небылицы, вкрадчиво перешла с начальником на «ты» и даже на «Мишка» и в конце концов выбрала местного водителя. Это было слишком в ее стиле — полюбить рафинированного юношу неприхотливой профессии. То бишь простоватая форма затейливого содержания. Впрочем, затейливость большей частью проявлялась в воинствующем вегетарианстве, а Елизавета вообще сторонилась этого субъекта, зная, что относительно мужиков они с Марго на вкус и цвет не товарищи.
Про деньги Марго не вспоминала. Зато вспоминала Лиза, отъедаясь по вечерам у Юниса. Он был по-прежнему прекрасен и молчалив, но ведь это еще не значило, что забывчив. Конечно, он и жестом не обмолвился, и что за пустяк — деньги, когда Ритка воспряла духом и новый мальчик обещал ей саксофон, вожделенное подержанное удовольствие!
Юнис уже не делал предложений, но Лизе позволялось все. Или почти. Он даже послушался ее и купил билеты в балет. Лиза сама от себя не ожидала такого хода, но, видать, чтоб прилично обставить воссоединение мужчины и женщины, непременно требуется мимолетное прикосновение к прекрасному. Даже более чем мимолетное — если учесть, например, что три действия сидишь в буфете.
Но в театр они так и не пошли, шуршали листьями у разливочной и разговаривали. О жизни. Юнис бормотал, сдвинув брови, что он боится приближаться к Елизавете — вдруг она сбежит. Лиза озадаченно молчала, не зная, как объяснить, что сбегать она не собиралась, даже напротив… Юнис каждый день звонил бывшей жене. Зачем же тогда еще Лиза, разве что в роли запасного игрока. Она не обижалась, ей вообще было лень сейчас ставить точки над «i». Когда есть кто-нибудь белый и пушистый, в смысле привечающий и кормящий, — какая разница, кем он приходится тебе в иерархии запутанных людских отношений и кем приходишься ему ты. Хоть горшком назови… только слово ласковое скажи, пусть и лживое, но щадящее, как режим у больного ребенка.
Они повадились в эту разливушку — не ради хмельных паров, а для доброго ритуала, для чинного шествия туда под ручку, ради Лизиной ладони, лежащей на шершавом драповом рукаве. Перчаток она не носила, какие имела — не нравились, а нравились дорогие, и было бы славно положить руку в хорошей перчатке, посему как нет эротичнее детали в одежде, чем вторая кожа руки, особенно длинная, до локтя, потому как умело ее снять — позволить по капле представить море, любой стриптиз, то есть любые изощрения страсти… Перчаток не заимела, приходилось мерзнуть и прикидываться беспомощной, потому что озябшей, когда Юнис, спохватываясь, принимался мять ее пальцы в своих ладонях. Греть. Бессмысленно, хотя и приятно. Лизины ладошки с младенчества холодели. Она будто и родилась с этими мертвыми лапчонками, с ледышками вместо костяшек. Чтобы их растопить, нужна была мартеновская печь. Они были настолько холодны, что даже забывали мерзнуть зимой. Но когда сердечным жестом их хотели согреть — нельзя же было противиться, глупо на все отвечать правдой. Нужно ведь иногда прикинуться нормальной.
