С Ромой все завязалось на слабый узелок. Они долго знакомились телефонными словами. Рома звонил Мише — к трубке, как часовой, подбегала Шуша и слышала четкий, разбивающий бесконечность телефонных линий на слова и запятые голос. Когда приехал погостить-поночевать у братца, Шуша вообще говорить разучилась. Он помог ей вынести мусор, они вышли из каменного двора на спокойную меланхоличную набережную и закашлялись, закурили. Рома пригласил на концерт в консерваторию, а Шуша стала обдумывать, у кого лучше взять напрокат костюм — у соседки или у Эммы. У соседки лучше — английский, классический…
— Почему у тебя пуговицы всегда не втискиваются в петли? — спрашивал Рома. — Почему вся одежда чужая и вот таких вот (пальцем в проходящую мимо кралю) туфель ты не носишь…
Почему вот таких юбок у тебя нет…
Почему нет вот таких грудей и пупок не как у всех — выпуклый… И зачем ты, такая, приехала сюда… А Эмма совсем на тебя не похожа, она хочет разрушить нашу семью, не хочет ехать в Германию, почему не хочет?! У Миши там будет работа, а сначала уедут мама с папой…
Но я тебя люблю все равно.
У Ромы лучший голос на свете. И руки… Такими руками надо играть Вивальди, такими руками — путаться в четках. Впервые Шуша увидела, как молятся верующие мальчики из старинных родов, из хороших семей, с белой кожей и ранней сединой. Входя в церковь, Рома вздрагивал в древнем инстинкте протеста. Православие — неуместно, но раз уж крестили его неразумные родители неправильно, так всю жизнь и буду неправильным иконам в глаза смотреть. И Рома честно, с подростковым рвением приклеивался перед Николой Чудотворцем и вглядывался в лик с таким упорством, будто желал признать в святом своего дядюшку.
Шуша смущалась или хихикала. Ее мама молилась прилюдно только перед отправлением в духовку фаршированной индейки.
Рома обожал Шушу голой. Голой она была непропорциональна и резка. Но какая-то ее часть, то ли тела, то ли души, пульсировала внутри, набухала и взрывалась, и название для нее находилось вне области слов. То ли вычитанная чепуха из Стендалей и разных… де Бовуаров, то ли вечно цветущая яблоня в саду, до тоски и неприличия красивая и довольная своим оплодотворением. Может быть, восточная душа, которой позволено высовываться из живого тела. Душа, шарик воздушный, крем «Алые паруса», всего не скажешь, и не надо…
Рома любил лежать с ней и ловить всем телом воздух постели и бесконечный покой смуглой руки, уходящего дня, вертящейся, как рулетка, Земли…
«Может, она святая», — думал Рома.
«Никакая не святая», — злился Рома, если опять заводилась заезженная пластинка про изнасилование. Наивный инстинкт возмездия — пленочку порвал не друг, не любимый, а проезжий молодец-«афганец». Впрочем, ведь сама виновата, зачем дуре было ходить в гости к чужим, из другого рода и племени, пить с ними портвейн «Три семерки» и рассказывать сказки о себе.
С ним познакомила Лилечка, кто еще, кроме нее, коллекционировал знакомцев по принципу «у него всегда найдется»… Компания в тот вечер оказалась заумной и тихой, люди разбредались по углам и вели кислые философские базары. Шуша с Лилечкой скучали, они еще не доросли до душеспасительных излишеств, им бы все танцы да смешки. Приглянулись они не тому, кому надо.
Такими, по гаданию Эммы, Шуша представляла всех своих будущих трех мужей — белоголовыми, молчаливыми, изредка острыми на язык. Лилечка вовремя смылась, точнее, господин N вовремя уловил, кто есть кто, и Шуша подошла ему больше. Господин N, кроме блоковского овала лица, обладал приятным запахом. Модным. Легким. Не потным. Еле уловимым. Запахом бабочкиных крыльев.
И остро захотелось Шуше гулять с ним по вечерним улицам и прятаться от дождя в арках, и смотреть третьеразрядные фильмы в центральных кинотетрах, и пить кока-колу, плавно переходящую в «Букет Молдавии», а потом идти в гости к еще нестарым его родителям, у которых уютная, в меру антикварная квартирка с ореховым сервантом, и объявлять о помолвке… И чтобы мама улыбалась умильно… Мечтая о любви невероломной, саму по себе любовь Шуша забывала представить. Она думала — с этим все сложится как надо, лишь бы мама улыбалась…
Мама, пенсионерка-сторож, была на дежурстве, а любовь напомнила бормашину вкупе с врачом-практикантом. Запах бабочки улетучился, мужчина пахнет мужчиной, а совсем не бабочкой. В ногах — железо и судорога, и одно желание — держать руку на всякий случай на месте фигового листочка, не дай бог опять… Любить надо под наркозом, рыдала Шуша. За невинными играми иногда следуют пренеприятнейшие наказания.
Кто ж знал, что, назвавшись груздем, обычно полезают в кузов. По желанию, а порой и насильно. Вот тебе и наука на будущее, «мои первые книжки»…
* * *
Исповедником снова оказался Миша, между прочим, начинающий психотерапевт, уже не просто родственник в трениках. Миша гладил Шушу по плечу и гордился правильным выбором своего профиля — раз уж с ним так откровенничают семнадцатилетние недотепы. Он торжественно вынес на помойку колготки-сеточки, которые сдергивал с Шуши господин N, — дабы вещи не тревожили лишний раз воспоминаниями. Сбегал в кондитерский, принес теплых булочек с маком и толстой глазурью, которую так сладко слизывать с губ, печенье «курабье», сироп из шиповника, реланиум. Было очень вкусно и тихо. Эмма с двухлетней Анечкой уехала к Луизке. Можно было уснуть со слезами на зубах и воротнике.
О господине N решено было забыть на время, а забыли, разумеется, навсегда. И все же как не поплакаться о будоражащем событии главному человеку — Роме. Однако он совершенно не впечатлился, это был повод для новой обиды. А ведь наклевывалась весна, нужда и в господине, и в слуге…
Очень кстати тогда Эмма с Анечкой уехала в Бухару, оставив в распоряжение Шуши целую комнату. К тому времени Виктория Аароновна с честью почила, и ее комната милостиво отошла Мишиному семейству. В комнате всегда пахло сумерками и рассыпанными по полочкам серванта сахарными песчинками. Рома перед выездом из своего пригорода всегда звонил и душился ядовитым одеколоном, Рома — Мишин антипод… Впрочем, родство по матери и отцу скорее готовит почву для различий, чем для сходства. Миша — коренастый любимец соседок и однокурсниц; глаза быстрые, не знающие поражений. Рома хотя и младший, но строгий, всегда в костюме и водолазке, что казалось Шуше смешным и нелепым. Сама она всегда носила джинсы, зимой — еще школьное пальто из «чебурашки», над волосами особенно не колдовала, висят до пояса — и пусть висят. Единственно что — мама приучила — не могла без серебряных побрякушек — сережек-оберегов, колец из старинных запасов и Эмминого приданого.
«Сверкаешь, как наложница вашего местного эмира», — то ли в шутку, то ли всерьез льстил Рома. А Шуша, чтобы поинтересничать, сразу ему историю о том, как эмир лечился от сифилиса толпами наложниц. Такой был древний способ — лечиться от казусов любви любовью в астрономических дозах. Рома, привыкший занудствовать, доискиваясь правдоподобия, немедленно озадачивался и забрасывал вьедливыми вопросами. Мол, а вылечился ли эмир, а как же бедные наложницы и существуют ли медицинские заключения… Шуша давилась чаем от хохота, представляя эмира в очереди к гинекологу. «К урологу», — вежливо поправлял Рома…
