Рвань редко шаталась поодиночке, чаще — угрюмыми стайками человека по три, по четыре. Прославился, правда, один персонаж по прозвищу Вереск с громоздкой уродливой челюстью, выпирающей вперед, как набитый ящик комода. Глаза его, белесые и тусклые, тем не менее уверенно намечали будущую жертву. Очевидцы утверждали, будто Вереск не теребил всех подряд и не зыркал с просительным вожделением, как это делали прочие. Его гримаса, сродни маске предсмертного триумфа фанатиков сектантов, была предназначена только для одного, для избранного — и оказаться им мог любой, кого на сей раз приметил смрадный монстр. Вереск всегда был один. Он не слишком привередничал, но и не выказывал удовлетворения. Брал, что дают, но потом еще долго мерещился подающему в сумерках — на слепых лестницах, за гардинами, в пустынных кварталах, где гаражи да кошки. Он словно просил чего-то еще… Его ладонь с бугорками-обрубками вместо потерянных пальцев, задубевшая от потной грязи, ждала иного подаяния…
Д. не перебивал мэтра — ему было неудобно и жаль, но время ползло к дурному часу, а учительствующий старик, конечно, забыл о времени. Ему так редко удавалось наговориться. Д., мозгуя, как бы поделикатнее откланяться, уставился под стол, где неподвижным табуном выстроились банки-склянки. Одна из них, опрометчиво закупоренная крышкой, отливала серебром испарины, выступившей изнутри, и казалась наполненной металлическими блестками. «Ну да ладно, — встрепенулся наконец профессор, — заболтал я тебя. Дуй домой, а то поздненько. Гнусные нынче вещи творятся, как я слышал. Робингуды в метро шустрят, чтоб им пусто было. Перестрелять бы их всех, как собак бешеных. Хотя… уж если на роду что написано — никакая охрана не спасет, никакие строгости, никакой порядок».
У метро пританцовывала девочка на белых каблуках с рыжей собакой. Обе испуганные и злые, нехорошо покосившиеся в сторону Д. «Брехня, прорвемся», — неразумный, не поверил он им.
Платформа была пустынна и неукротимо светла стараниями ностальгических люстр, хранящих пыль десятилетий. Благоговейная мистическая дрожь охватила Д., когда он запрокинул голову и представил себя стариком, опалившим свое нутро о ход истории, стариком, чьи самые великие радости и провалы, и бросовые будни освещали эти ампирные люстры, величавые огоньки падшей империи. Впрочем, любимые фантазии сейчас не имели того волшебного вкуса, вполне понятная тревога замыливала глаз и в памяти замаячила невзрачная листовка, замеченная на входе. Все о том же: если в метро пусто — не рискуй шкурой, вылезай обратно и ночуй хоть в коробке из-под бананов, свернувшись зародышем, целее будешь. Бог высоко, он под землю не заглянет…
«Паникеры проклятые, — встряхнулся Д. — Бог, видите ли! Да он и на Землю не часто поглядывает, сие не аргумент, а призыв попрятаться в норы. Чем усерднее прячешься, тем азартнее тебя ищут!» Между тем станция и впрямь безмолвствовала. В вагон, если не в целый поезд, вошли только двое — Д. и задумчивый пьяный гражданин с сумкой через плечо и полным безразличием к окружающему. Он почти сразу погрузился в сновидения, мотая головой в такт ходу, изредка приоткрывая глаза и неловко втягивая сбежавшую слюнку. Так что, в сущности, Д. оказался один-одинешенек, когда в почти уже схлопнувшиеся двери протиснулся Вереск. Д. его узнал, как-никак фигура знаменитая. «Этого еще не хватало, вот непруха-то сказочная. Никогда не верил по-серьезному в этих тварей, и вот тебе на!» — залихорадило Д. Исход был ясен, и выбора не было. Вереск не тревожил спящих и немощных… Д. брезгливо впечатался в глубь сиденья. Он понял, что не собирается делиться своей мелочью. Из упрямства. Она ему и самому пригодится. А Вереск уже навис над ним уродливой глыбой, протягивая искалеченную пятерню.
В дурные сюрпризы веришь не сразу. Прячешься в медлительные сомнения, мол, проспись — и все пройдет, мол, привиделось с пьяных глаз, мол, усталость, нервы, радиация. Но Вереск, к сожалению, не собирался терять свои вполне реальные угловатые очертания даже после того, как Д. зажмурился в двадцатый раз. «Интересно, сколько он может так простоять?» — некстати подвернулся вопросец: в ответственный момент Д. любил поерничать, упасть «в обморок» на стартовом свистке под ноги судье, например… Внутренняя улыбка вспыхнула и погасла — надо было действовать. И немедленно! И это раздражало безмерно, ибо нарушало всякие приличествующие начинающему историку планы. Посозерцать, подремать под гулкий вой подземного ветра, ощутить себя ничем, тщедушным атомом, в котором, однако, взяв лупу, можно отыскать целую Вселенную. И все это милое безделье сорвалось из-за какого-то оборванца и из-за модного страха оказаться расчлененным в подземелье! Ладонь Вереска воняла прокисшим борщом, это было невыносимо. Голову Д. решил не поднимать — чтоб не учуять вонь изо рта, он вдруг вспомнил тот трагикомичный день давным-давно. Как он ехал с первой своей девушкой «вечерней лошадью» и в метро было так же безлюдно, как и теперь. К почтенному обывателю напротив нудно приставал его пьяный слюнявый приятель. Закончилась мизансцена сокрушительным ударом в рыло. Бедолага рухнул в проход между сиденьями, а обыватель смущенно поджал губы, видимо, колеблясь — поднимать дружка или пусть уж проспится до дома. Но юные сердца дрогнули, девушка ахнула, а Д. принялся укоризненно подбирать рухнувшего дядьку. Однако, на беду почуяв мощный перегар, исходивший даже от волос и из ушей низвергнутого тела, Д. оконфузился. В том смысле, что хило проблевался в углу. Девушка растерялась, не понимая, что происходит. А ничего особенного и не происходило. Так, мелкие гримаски жизни…
Д. сардонически ухмыльнулся и влепил Вереску в челюсть, брезгливо пожалев об отсутствии перчаток. Это оказалось очень легко, нищий послушно сгрохотал на пол и замер. Будто этого только и просил. Второй пассажир даже не проснулся. В общем, доехали без приключений.
Потом в экстренных новостях радовались трупу немощного злодея. Потом нищие в метро потихоньку начали редеть. Потом и вовсе сошли на нет. Общественность облегченно засопела.
Как-то раз Д. с профессором прогуливался в приятный вечерок. Профессор, как всегда, любопытствовал, разыгрывая полное незнание уличной жизни. «А это чего ж такое?» — заинтересовался старик полусодранной посеревшей листовочкой об опасностях метро. «Ну, разумеется, — прищурившись, оппонировал он воображаемому писаке. — Внизу нет Бога. Там просто Другой Бог. Ты, кстати, в курсе?» — «О чем это вы?» — «О том, что под землей правит Дух каменоломни. Древний дух. Так называемая Дева двуликая. Она предупреждает об опасности. Спереди — женщина, сзади — скелет. Интересное поверье, правда? Логика народная! Если есть «верхний бог», то существует и «нижний»… И кто-то ведь извел это отребье в подземке. Ты слышал?» — улыбнулся профессор всеми морщинками.
«Может быть», — ответил Д.
К теме маленького человека
По тусклому деньку по n-скому проспекту ползла бело-голубая гусеница троллейбуса. Сквозь магнитные бури и новенький ноябрьский снег. И все бы ничего, все бы неплохо, даже и несмотря на многолюдность маршрута, не обещающую приличествующего комфорта человеку — твари, звучащей гордо, но тут откуда ни возьмись втиснулись в гармошечные двери трое, чтоб им не пировалось на этом свете. Сборщики дани с хрустящими удостоверениями, с толстыми пальцами и длинными руками. Один с мокрыми от снега усами, спичкой в зубах и мощной, что роспись Сикстинской капеллы, печаткой на правом мизинце, взялся за дело громко. Народ на ближайшей остановке схлынул, оставшиеся зашарились по карманам. «У вас билет за прошлый квартал», — внушительно пробубнил «мокроус»; гражданка с неброской элегантностью в облике возроптала. Мужики, завидя прочих двух молчаливых «вышибал» с мохеровыми шеями и дерматиновыми животами, предпочитали не спорить. Но гражданка роптала, ей-то что, как видно, беззарплатной учительнице с преподавательским напевным сопрано. Узурпаторы всех времен, бойтесь маленьких, но твердых, у них одна мантра, зато ее боги слышат, одна отмычка, зато к любому замку, их голыми руками не ухватишь, а ногой пнешь — пальцы сплющит, внутри они от кишок до горла словно залиты нездешним свинцом.
