2
Не то чтобы он был достоин клейма «шарлатан», но там, где наука еще не нащупала теории, обязательно топчутся кустари-одиночки, промышляя сомнительным товаром. Студента по прозвищу Огарок это мало трогало, себя он причислял к начинающим гениям. Иначе как бы он сумел собрать из проволочек, винтиков, пакли и прочей подручной шелухи модель человеческого организма в натуральную величину. Конечно, мелочи вроде капилляров и ресниц он презрел, но в остальном шершавая копия довольно точно воспроизводила бренное наше тело. Сначала Огарок веселил своим созданием друзей и девиц, провозглашая себя Господом в мире кукол. Потом пришли развлечения посерьезней, но мысль о том, что человек — не более чем сложный конструктор, чего там мудрить, не оставляла недоучку Огарка. А кто-то ранимый пошутил: «А душа как же, тоже лепится из железок?» Огарок поскреб макушку и внезапно окунулся в алхимический бред и опыты сутки напролет, и в вырванные странички из богословских сочинений, и в густые наслоения снов. А когда долго и дотошно бьешься над задачей, и вправду кажется, что ответ почти найден, и он уже ласкает ладонь скользким касанием, как юркая рыбка.
…почему души нет? Зеленоватое облачко, свечение, птица… Где она и почему такая стыдливая неопределенность? Неужели и слеза Мадонны — только лишь сигнал расчетливого мозга, который кинул свои проводки повсюду, до самой глуши пяточных островков?.. Между рацио и иррацио есть нечто третье, и оно совсем из другого теста. Бесцветного и безвкусного, но все же… Душа, конечно, есть, просто ее не нашли, и от этого она остается неприкосновенна. Другое дело — трудяга сердце. Но если трудяга даст сбой, то в пору задействовать белоручку! Если миновать долгую цепь доказательств, гипотез и дерзких парадоксов, то Огарок попросту утверждал, что человеку возможно жить и без сердца. Мешают тому лишь шок и вбитая отсталой медициной уверенность, что без этого кровавого кулачка душа отлетает. Но как раз душу можно оставить себе и преспокойно жить дальше! Душа вместит в себя все сердечные функции и останется сама собой. Нужны только слепая вера, изрядная смелость и… подопытные добровольцы. Сколь бы ни была безумна затея, последние отыщутся всегда, так гласит история.
О неудачах и речи быть не могло. Неудача — смерть. Потом суд, тюрьма. Никто не должен был умирать под ножом Огарка, иначе он убийца; Огарок имел право только на триумф. Пришлось возомнить о себе…
Ему было странно вспоминать свой первый опыт «косточковынимателя». Умирающее дитя и с ним окаменевшая от ужаса бабка в очках на резинке, с безумными глазами цвета яблочного желе. Доктора сдались, знахари отступились, и тут попался бабушке Огарок, который взял ее за руку, податливую, как воск, и привел к себе в каморку, где маленький чулан-мастерская заждался священнодействий. Натренированный на лягушках да старых больных собаках скальпель с безупречной аккуратностью вырезал безуспешно прооперированное сердчишко. Склизкий ушлый комочек, виновник детских мучений, лег на холодную эмаль кюветки. Девочка сутки не приходила в сознание, бабка молилась на табуретке, рядом на корточках питался крепким табачным дымом оцепеневший Огарок. Бог не слышал его молитв, потому что никаких молитв не было. Огарок в горячую минуту болел неловкостью слова, прикасаться к ритуалу он опасался. Так или иначе девочка очнулась, слабая и сонная. Огарок попробовал возгордиться, внушая себе «Я гений…», но ликования не выходило, ведь гений — это излишество, невостребованность по будням, и только после смерти физической, через энное количество лет, наступит признание, которое — капля в море для ненасытной космической души. Огарок впал в тоскливое смятение, как всегда после выполненного утомительного дела, — словно больше и некуда девать эти руки и голову, с усталой ясностью вдруг оглядывающую мир. Старуха суетилась над ребенком, сетовала, что малышка обмочилась, и в чем же теперь вести ее домой, если начался дождь и холодает. Все как-то быстро забылось, стерлось, чудо св. Огарка померкло… Он убеждал бабку отнести ребенка в больницу, все-таки операция, а его задача уже выполнена, теперь дело за постельным покоем и консилиумами. Старуха кивала, но молча, недоверчиво, похоже, не собираясь послушаться, занятая только тем, как бы поскорее убраться отсюда. Кончилось все явной ссорой: Огарок, умоляя пощадить ребенка, прикрикнул на старую дуру, пригрозил дурными последствиями, и это еще больше отвратило непутевую няньку. Она, спешно крестясь и волоча за собой забинтованное дитя, убралась восвояси, а Огарок остался в пустоте, не зная ни имени, ни адреса своей первой «жертвы».
Майя потом улыбнется: «Она просто решила, что ты чернокнижник, испугалась, что запросишь дьявольскую цену, а чем заплатишь за манну небесную…»
Но медовые речи и успокоение — это все потом, Огарку предстоял до них тернистый путь. На страшных опытах своих он узнал, что не со всякой душой можно творить такие фокусы, но заранее солому не подстелишь. Душа обследованию, рентгену всевозможному не поддается. Никто не должен был умирать, но все же умерли двое, двое настолько безнадежных, что неудача Огарка никого не сокрушила. Сам же он впал в хандру и решил прекратить свою странную метафизическую практику. Его вдруг обуяла страсть к классической науке, и он с головой ушел в школярские будни, по которым даже успел соскучиться.
О нем не могла не поползти подпольная слава. Возвращенные им с того света праздновали свое невероятное излечение и не слишком замечали странных метаморфоз. Фрагментарное забвение, легкие провалы в памяти — кто как именовал эти изменения, и никому в голову не приходило жаловаться. Если забываешь, то какая разница, вырезан из памяти год или десятилетие, двоюродная тетка или любимый некогда пес. Они забыты, как будто их и не было… Родня поудивляется, поропщет да и смирится, ведь что такое забывчивость по сравнению с летальной угрозой, которую отвел удивительный доктор. А удивительному доктору и дела не было до последствий своего эксперимента, он избегал любых известий от исцеленных — то ли из страха дурных вестей, то ли из странной апатии, сменившей бурные искания. К удивлению своему, он видел, как растет интерес к его сверхъестественной практике, однако отзывался на это бесстрастно и монотонно, он запоздало ужаснулся собственной беспомощности. Себе худо-бедно объяснил картину: тогда он был во власти наваждения и никогда не сможет ни повторить, ни дать этому сносное объяснение. Более того: а что если он, Огарок, столь скверно разбирается в строении человеческого тела, что удалял вовсе не сердце, ошибочка вышла, дорогие мои. Я прогульщик и сумасброд, что с меня возьмешь… Привычку уговаривать самого себя Огарок изобрел во имя спасения несчастного рассудка. Шутка ли — он, теперь уже без пяти минут доктор при дипломе, напортачил такого, чему сам не в силах найти объяснения. Шел вслепую и вышел на свет, но мир теперь требует патента на чудо.
…память моя — в сердце моем. Память о запахах и именах, и вокзальных встречах, о случайностях, о лицах на перроне, о «хвосте Марии Стюарт» и «могиле Наполеона» — о пасьянсах чьей-то бабушки, об обещаниях вернуться, о виноградинах на любимой кружке, о низеньком хирурге, вскрывшем детский нарыв, об отчиме подружки, починившем нашего воздушного змея… все это в сердце. Оно — большая барахолка, но нарушать хаос нельзя. Все, что хранится в этой мягкой шкатулочке, все до последней ерунды — составляет неповторимый рисунок натуры. Обаяние и хитрость, въедливость и кокетство, и месть, и мании, и страхи, и привязанность, и любовь, и смешливость — все это мозаики из тех мелочей, щепетильно сбереженных скупердяйкой памятью. Сердце хранит все теплое, земное, душа — прохладный кусочек неба, они в равновесии…
