Огарок догадывался, что нарушил неуловимое равновесие бытия и, возможно, спасенные им будут жалеть о спасении. Хотя за ребеночка он был спокоен, дети легче переносят встряски, в их гибком организме приживется новый порядок. Кто знает, может, и остальных пронесет. Когда-нибудь Огарок непременно выпутался бы из боязливой летаргии и шагнул бы на всеобщее обозрение — в гущу рук, молящих о помощи, или на съедение критикам. Он тихой сапой и выпутывался… чтобы еще больше запутаться с Майей.
Началось все с ее мамаши, мудрой фурии. Матушка Майи отнюдь не всегда дулась и навевала тоску. Целую жизнь, пока болезнь не принудила ее замкнуться, она преподавала музыку непоседливым детям и ремесло свое знала неплохо, слыла изобретательной воспитательницей. Какими только завлекательными уловками она не гнушалась, чтобы повернуть нерадивых чад лицом к волшебным клавишам. Одной из немногих, кто не внял ее призывам, была ее собственная дочь. Это поражение изумило родительницу, она во что бы то ни стало решила победить, и девочка оказалась под неусыпным контролем. Мать знала, что «Сердце колибри» наследуется, она смирилась, что скоро угаснет сама, но дочь!.. Она не питала иллюзий на счет болтливых врачевателей, их она держала скорее от скуки, с ними всегда можно поныть и пожаловаться, не мучаясь потом виной и опасением разонравиться, ведь она им платит. Получив хорошее наследство, она не удивилась, когда ее признали безнадежно больной, ведь к денежкам часто беда липнет. Но с Майей разговор короткий, ей матушка не позволит чахнуть под присмотром беспомощных светил. Горячие поиски увенчались успехом, наткнувшись на слухи про лекаря-кустаря и его диковинные манипуляции. Сомнительность и привкус шарлатанства лишь придали убедительности рискованной затее Огарка в глазах увядающей леди. «Бунтарь, он то, что нужно, респектабельным занудам никогда не совладать с изощренными напастями, которыми боги теперь с азартом ранят человечество», — рассуждала предприимчивая матушка. Она добралась до него однажды. Промочила туфли в луже под аркой, путала двери, зажимала нос от кошачьей вони, наступила в сумерках на пьяницу… «Так и должно быть, — утешала она себя. — Все великое растет из плебейской грязи».
Огарок не обрадовался ее приходу. Но мамаша сказалась больной, попросила воды, и не выгонять же ее сразу. Мол, вы, мальчик, слышали о недуге «колибри». Разумеется, он слышал, и слышал грустное.
— Я здесь не помощник, — угрюмо оборвал ее Огарок. — Я больше не помощник. Я вообще никогда не был помощником, вы ошиблись.
— Нет, не ошиблась. Я дождусь, пока вы исцелите мою дочь, и спокойно умру.
Она положила на стол деньги и растерялась, запас гордыни на этом иссяк. Уходить? Плакать? Молчать? Но мизансцены не вынес Огарок. Ему так понравились эти деньги! А разве постыдно принять заслуженную благодарность? «Да, постыдно», — тихо отозвалось где-то внутри. Но он согласился. В темноте и в надежде Майкина матушка удалилась. Уговор был таков: однажды в эту обитель, скорее всего в сомнительной компании, явится необыкновенная девушка Майя. С ней главное не интересничать, а то обязательно сядешь в лужу. Ей лучше дерзить или прикинуться мизантропом, тогда она клюнет. А дальше — да поможет Господь! Если эта дурочка кому поверит, она — марионетка, ее хоть на части режь. Веселенькое дельце — обаять и резать! Но раз уж так случилось…
Каждое утро Огарок нервно улыбался зеркалу, пытаясь обаять для тренировки пока что самого себя. Не получилось ни разу, «необыкновенные девушки» должны были пройти мимо. Он переживал недолго, в конце концов, мало ли сумасшедших, может, дама спятила и решила бредить экстравагантно, выдумав дочери красивую болезнь. Быть может, никто и не придет, и не станет Огарок нарушать свой обет, и не коснется его нож девичьих потрохов, а денежки-то, собственно, за беспокойство. В конце концов, скольких он спас бесплатно!
3
Майя вежливо улыбнулась и вышла. «Вот и вся ее благодарность…» — в сердцах подумала мать, но вскоре устыдилась и решила снова мягко атаковать. Но Майи и след простыл. Она предпочла игнорировать. Подумаешь, наследственность. Это всего лишь вероятность. И погребать себя из-за этого в темнице под опекой матушкиных зануд — нелепость! На это и был расчет: легкомыслие молодости запляшет от противного, а «противное» обязательно приведет к тому, что и следовало доказать. То есть к исполнению мамочкиного замысла. Глупая Майка попадет в нужное время и в нужное место, а там… Правда, можно еще потерзаться сомнениями, стоило ли платить вперед, но ведь «мальчику» совсем не нужна дурная слава…
Настигло Майю довольно скоро. Она мне брезгливо рассказала, ведь ей не верилось в болезнь, а все намеки на зловредную вероятность — всего лишь игры с опасностью. Упомянуть вскользь о недуге как еще одном признаке собственной исключительности — это пожалуйста, но всерьез — увольте! Ей ли было не знать, как мучительно цепляться когтями за чахлую жизнь, строить хорошую мину при паршивой игре. Оказывается, у нее та же участь… Я лихорадочно соображала, что сказать, сразу отвергая ничтожную роль второстепенного утешителя. Майя все решит сама. Я только упомянула о модном подпольном спасителе, спросила, слышала ли она о таком, она сказала «нет» и как бы забыла напрочь, но с ней никогда не знаешь, что она про себя думает. А она думала. Вслух ей было нельзя, не дай бог сочтут по-старушечьи озабоченной болячками, в ее-то возрасте должно плевать на них. Мне и то открылась со скрипом и не сразу — как ей страшно. Она сказала, что ей всегда теперь страшно, даже когда весело, и скучно, и вкусно, и спокойно, всегда на самом деле глубоко-глубоко страшно, а сверху набросаны кубики настроений, как лед, аппетитно клацающий в бокале. Но всему — срок, лед тает, наступает неразбавленный страх. Все прошлые приливы недомоганий — ерунда по сравнению с тем, когда зачитан приговор… «Сердце мое танцует джигу, сердце в вялотекущей агонии. Моторчик заморской птички колибри — ему и аэроплан позавидует, тысяча ударов в минуту… Ей такое сердце — для полетов стрекозиных, вертикальных, горизонтальных, каких вздумается. Человеку — на погибель…»
Я и не подозревала, что она послушается. Что очень на нее похоже — никогда не делала того, что ожидают. Майя отшучивалась: если бы я знала, чего ожидают. Хотя тут уж было не до лукавства, от нее не ожидали — ее умоляли, я, конечно, тоже упрашивала Майю сдаться на поруки хотя бы матушкиным «бородачам». Что ей стоило на секунду притушить упрямство… «Значит, ты на самом деле не хочешь, чтоб я подалась к твоему студентику?» — где-нибудь за шампанским роняла она. «Майка, он никуда не годится, по слухам, у него бородавка на носу…» Ей нравилось, когда о серьезном с издевкой. И мне хотелось усыпить тоску.
И вот — тогда! — в глухой дождь, под аркой Майя надумала нам новый маршрут, как всегда, готовя мне каверзный сюрприз. В недотепу играла я и послушно удивлялась, как удивляются, угождая ребенку. В последнее время удивляться было нечему, Майе вдруг пошли в охотку скучные вечеринки в умеренных компаниях, где никто никого не предпочитает в открытую. Теперь ей понадобился кто-нибудь из приятных молодых людей, ей разонравилось чудить. И вдруг — поздний визит к «моему студентику»! Он проворчал в глазок: «Что еще за малолетки?» Я свирепо толкнула Майю локтем, она же невозмутимо ответила, что в темноте все ягодки спелые. С первых наших робких шажочков по Огаркиной каморке стало ясно, кто лишний. Огарок вел себя возмутительно, прыскал в телефонный кулачок про ввалившихся поклонниц, угощал вареными яйцами и не знал, куда себя деть. Зато Майя аж зарумянилась. На рассвете она, разомлевшая от нервного хохота, наконец позволила увести себя домой. Я бы давно ушла, но так не полагалось, да и Майкина величественная мамаша скорбно покачала бы головой. Она ведь держала меня за бонну — оруженосца и наперсницу своей дочурки. Будучи в добром расположении, она поворачивала ко мне Майину голову и шептала: «Скажи, правда, глаза у нее царские?» Майя ненавидела ее восторги. Царские глаза теперь смотрели студенту в рот. Случился не совсем матушкин сценарий…
