Сколько времени после этого я шел за ней? Я шел в пяти метрах от нее. Я был убежден, что она меня не заметила ни на пляже, ни на аллее. Она, казалось, не видела никого, ни одну из страдающих бессонницей старушек, еще сидящих на скамейках, никого из молодых людей, слоняющихся группами перед казино. Она шла быстро, и я не сказал бы, что она спешит к некоей цели, скорее ее оживляло тайное ликование.
Наконец на пустынной улице Моно, где самый тихий звук шагов разносился эхом, она уже не могла не обращать на меня внимания. Пришлось сделать вид, что я сам по себе: я решил обогнать ее, как будто быстрым шагом возвращаюсь к себе домой — так мы дошли до площади Клемансо и оказались перед маленькой табачной лавкой, примыкающей к Роялти, а потом я повернулся к ней, как будто вдруг узнал ее, и заговорил с ней.
Как я мог написать, что это я шел за ней и обратился к ней? Разве не верно также и обратное? Ведь можно сопровождать и идя впереди. Она несомненно заметила меня с самого начала, с тех пор, когда ждала у кромки волн или даже раньше. Во всяком случае, задолго до развязки. Поднимаясь по улице Моно, когда я обогнал ее, я не обернулся и, обгоняя ее, едва рассмотрел лицо. Я продолжил путь, как безразличный гуляющий, и, влекомый своим порывом и своей легендой, дойдя до площади Клемансо, повернул направо. Меня охватило минутное колебание, я остановился, потом бросился по улочке, проходящей с обратной стороны Роялти. Только здесь, под покровом тени, я решился обернуться. Не успел я это сделать, как услышал ее: «Эй!» — очень ясный, очень уверенный голос: она, без стеснения присев на капот автомобиля, там, перед табачной лавкой, смотрела на меня спокойно и с улыбкой. Я медленно подошел к ней и произнес полуутвердительно, полувопросительно, чувствуя неуверенность под ее торжествующим взглядом: «Мы знакомы?» К моему удивлению, она не приняла вопрос за ритуальную формулу знакомства (которая лишь немногим богаче, чем «Который час?», так как позволяет дать больше ответов: «Не думаю», «Возможно», «Кто знает?», «Я не прочь познакомиться», «Еще нет, но сейчас познакомимся…»), она очень серьезно ответила, что это «весьма возможно», что «вероятно, я видел ее в одном из спектаклей». В ее ответе было много информации: ее профессия (актриса? акробатка? стриптизерша?), но также и несомненный выговор парижского предместья, который ставил под сомнение мою бразильскую гипотезу, и наконец это «весьма возможно» (вместо, например, «вполне» или «очень даже возможно»), произнесенное с легкой аффектацией, которая говорила о том, что она получала некое удовольствие от речи, и в то же время об очевидном желании говорить «красиво», то есть подняться вверх по социальной лестнице. Все это я сначала уловил довольно смутно, так как меня занимало ее лицо, великолепные мелкие черные кудри, глаза темно-карего цвета, горящие, я бы даже сказал, повелительные, ее губы метиски, более тонкие, чем губы негритянки, ее безупречные зубы с этим небольшим промежутком в середине верхнего ряда, который называют «счастливым», изысканная форма ее грудей, по размеру лишь немного превышающих те, что мы обычно называем «упругими», ее исключительно тонкая талия, ее красивые бедра — ноги ее не были видны мне, скрытые белыми брюками (тем лучше, ноги были наименее красивым в ней, в чем мне предстояло убедиться всего десять минут спустя). Стриптизерша? Нет, еще «лучше». Она участвовала в недвусмысленно порнографических «балетах» в знаменитом кабачке «Шамбр-д-Амур», «Синяя лошадь», куда сбегались по весне старые ходоки и молодые снобы со всего побережья («от Бордо до Бильбао», как говорилось в рекламе), Едва я успел сказать ей, что, конечно же, слышал о таковом, но еще не имел случая сходить туда, что не премину сделать как можно скорее, она взяла инициативу в свои руки: «Не стоит трудиться, я дам вам кассету». Она назвала мне свое имя: Летиция. Потом: «Вы меня пригласите?» или скорее (все же она не была настолько непосредственной!): «Куда вы меня пригласите?». Не знаю, что на меня нашло, — я обнял ее за талию, как будто помогая ей слезть с капота, и прижался губами к ее губам. Она даже не вздрогнула от удивления и сразу же, как будто ждала этого, как будто это само собой разумелось и было предопределено от века, она покорилась самому глубокому, самому долгому и самому сладострастному поцелую, какой я с кем-либо разделял ночью посреди площади, в городе с населением более двадцати тысяч жителей.
Это она решительно прервала наше бесконечное маленькое счастье. Она спросила меня взглядом. И я решился в ту же секунду.
— Могу я пригласить вас… тебя…
— Куда?
— Вот сюда. — Я указал на тротуар напротив.
Самое забавное заключалось в том, что мы находились практически перед книжным магазином моих родителей и в тридцати метрах от их квартиры. Когда я остановил ее у дверей особняка всего лишь через тридцать секунд ходьбы, ее, казалось, рассмешила эта близость. Как правило, я старался не приводить сюда завоеванных мной девушек. Но у меня не было машины, а холостяцкая квартирка Жерома была у черта на рогах. На лестнице она стала расспрашивать меня о том, чем я занимаюсь. Слова «кино», «телевидение», «сценарий» возымели свое действие. Она слушала внимательно. Мне не понадобилось долго объяснять, что я живу не один и что не надо шуметь, проходя через прихожую и коридор: она, похоже, привыкла к таким ситуациям. После новых восхитительных прелюдий я пошел в гостиную принести чего-нибудь выпить. Когда я вернулся, она лежала нагая на кровати, с которой не сняла покрывало. Любопытно: был ли то признак привычки к тайной и скорой любви? рассеянности? скромности? Ах! я был не в таком состоянии, чтобы проявлять разборчивость. Она была сама чувственность. Ее кожа была не совсем черной: кофе с молоком — «но в это время лета (по ее милой формулировке, которую мне предстояло услышать немного позже), — немного молока и много кофе». Это была и не африканская кожа, немного шероховатая, почти шершавая, напоминающая великолепные доспехи для жизни на солнце. Тонкая и гладкая, почти жирная — упругая сливочная эластичность молодости. Сколько ей лет?
Она ответила:
— Скоро двадцать исполнится.
— Когда?
— Двенадцатого июля.
Я чертову уйму денег просадил на этот юбилей, меньше чем через месяц. Праздновать двадцатилетие любимой женщины! На самом деле она убавила себе годик. А тогда — я не успел еще раздеться, а она уже, улыбаясь, протянула мне презерватив.
III
И из-за всех этих воспоминаний мне захотелось починить старый видеомагнитофон, чтобы еще раз посмотреть кассету «Синей лошади», которая до сих пор у меня. Люблю подолгу сражаться с аппаратами, которые никому не удается заставить работать. Через некоторое время я забываю обо всем, кроме винтов, проводов, считывающей головки, приводных резинок. Благодетельный демон ручного труда принес мне много счастья и даже несколько удач. Увы, сегодня у меня ничего не получается.
Да и к чему это? Я знаю запись наизусть. Я мог бы описать каждый кадр: пустая сцена, вся в драпировках и пальмах, которую продолжает сеть, натянутая над публикой; прибытие двух путешественников, измотанных и изголодавшихся за недели странствий в саванне; крупный план движущихся листьев. Один из путешественников, белый, устремляется в заросли. Схвачена юная туземка (Летиция в леопардовой шкуре, босая, с красными цветами в волосах). Мольбы о пощаде остаются втуне. Европеец с силой встряхивает пленницу и бросает ее в угол. Та, на мгновение оставшись без присмотра, хватает нож и бросается на него. Он ее обезоруживает. В борьбе цветы падают, показывается грудь. Прекрасная строптивица связана. Свет тускнеет — наступила ночь. Один путешественник отдыхает, другой стоит на страже с ружьем в руке. Она не спит, стонет, плачет. «Лунный луч» выгодно подчеркивает ее формы. Европеец подходит. Она смотрит на него так, что он не может противиться искушению; он пытается ее поцеловать; она делает вид, что сопротивляется, потом уступает. Они целуются. Крупный план. Он развязывает ее. У костра (освещенные сзади красные бумажки) она в благодарность начинает сладострастный танец, а точнее стриптиз. Показывается другая грудь, набедренная повязка держится на честном слове. В тот самый момент, когда повязка падает, дикарка устремляется к сетке, преследуемая партнером с голым торсом. Здесь изображение расплывается: камера с трудом поспевает за двумя телами, пытаясь поймать их крупным планом. Когда оно снова становится ясным и четким, время романтических объятий прошло. Л. на четвереньках над лицом мужчины, который лижет ее, а она, в свою очередь, помогая себе рукой, сосет его член, который сразу же твердеет. Камера движется не меньше действующих лиц. Скрипят кресла зрителей; почти слышно, как они сглатывают слюнки.
