Поэтому я с огромным удивление заметил, как на глаза мне наворачиваются слезы, и был совершенно не способен сдержаться, присутствия духа не хватило даже на то, чтобы спрятать лицо за салфеткой или скрыться в туалете. Вовсе не сожалея об этом, она повернула кинжал в ране: «Ты действительно не чувствуешь, какая между нами разница в возрасте?» — явно намекая, что она делает усилие, когда живет со мной, а не с двадцатилетним юношей. «Так почему ты делаешь это усилие?» — хватило у меня сил прошептать. Она отвечала, как уже однажды ответила со смехом: «Ради уверенности в завтрашнем дне!» (в тот день она даже цинично заговорила о наследстве!), все же добавив какие-то милые слова, которые я позабыл.
Остаток вечера был менее тяжел для меня. Но она была в лучшем случае молчалива, а чаще брюзжала: не знаю уж, чем она занималась в течение восьми дней стажировки — интенсивные упражнения? опасные прыжки? забеги на скорость? Знаю одно — она была разбита, и к ней было не подступиться.
На следующее утро она захотела выйти на улицу в шортах. Мне пришлось довольствоваться тем, что вместо обтягивающей ярко-розовой маечки она согласилась надеть рубашку поло, которую я ей одолжил. (Ведь по ее собственной просьбе в нашу программу входило посещение нескольких церквей.) Как будто бы продолжая вчерашнее агрессивное поведение (которое я ей еще не простил: в глубине души я все еще пережевывал слово «подлость», лучше всего его отражающее), она с садистским удовольствием подчеркивала все, в чем расходился наш «имидж», что говорило о двенадцати годах разницы между нами.
Тем не менее, отдав должное собору Саграда Фамилиа, построенному Гауди, и Тибидабо (где мы, чтобы напугаться до дрожи, посетили выставку ядовитых змей), я без промедления увел ее к порту, и мы уплыли на прогулку по морю. Погода стояла такая чудесная: как можно не радоваться! Я уже все забыл, все простил. Мне достаточно было видеть, как нежно она подставила лицо ветру, закрыв глаза, успокоенная, почти улыбающаяся. Она даже рассмеялась звонко, взяв меня за руку, чтобы спуститься со мной на сушу, когда мы высаживались с портового катера перед каким-то кабачком. Это простое движение растрогало меня куда больше, чем было бы разумно, наполнив меня теплом и умилением — и как никогда сильным желанием жить вместе с ней и впредь. A у меня буквально «потеплело на сердце» — но, увы, вскоре я понял, это было подобно действию камфоры или морфия, успокаивающих средств, применяющихся, когда положение безнадежно, подобно бальзаму на рану, раскрывающуюся все шире и уже смертельную.
Вдруг в скромном ресторанчике самообслуживания на берегу моря, где мы отведали разных тапас, я имел несчастье сделать жест, который довел ее до белого каления, и надолго. Она с полным ртом тортильи собралась отпить из горлышка моей бутылки с минеральной водой — я удержал бутылку пальцем и предложил ей стакан. Не говоря ни слова, она заказала другую бутылку, расплатилась и вышла. Я нашел ее сидящей на крутых скалах, возвышающихся над морем. После долгого молчания она заговорила глухим голосом. Она сказала, что сейчас же уедет обратно в Ллоре де Map, где еще оставалось несколько ее товарищей-танцовщиков. «Я приехала в Барселону, только чтобы сделать тебе приятное, теперь я тебя не выношу», и так далее. Она разрушала все, даже прошлое, утверждая, вопреки тому, что повторяла мне тогда и вопреки всякому правдоподобию, что к концу нашей прошлой поездки в Рим «она больше не могла». Потом опять всплыл ее новый лейтмотив — разница в возрасте: то, что раньше она сама представляла как удачу, стало помехой, обесценивающей ее в глазах подруг и в ее собственных глазах.
Я ничего не отвечал. Все плыло вокруг меня, не было больше будущего — не было ничего, только море, плещущееся внизу под нашими ногами. Я на секунду представил, как бросаюсь туда на ее глазах и разбиваюсь об острые скалы, на склоне которых мы сидели. Но нет. Мы продолжали сидеть бок о бок, молча. Потом мало-помалу слова вернулись — сначала банальности, короткие нейтральные фразы, затем более радостные наблюдения за горизонтом или полетом чаек. И через четверть часа — я не должен был так удивляться, у меня ведь была привычка к резким изменениям ее настроения, она наконец сказала мне: «Я пошутила, миленький, я на самом деле так не думала!» — и поцеловала меня. Мы долго еще лежали на солнце, обнявшись, полуголые. Я заметил, что у нее облезают плечи и груди. На секунду я вспомнил о змеях, увиденных недавно — они меняли кожу, и шкурки, сохраняя их форму, оставались на ветках. Я представил вдруг, что вижу рядом с собой только кожу, пустую! Я прогнал это нездоровое видение, наконец подставив тело солнцу с таким наслаждением, какого не испытывал уже много лет. Счастье вновь показалось мне — иллюзия счастья.
Но ненадолго. В тот же вечер, после ужина в Лос Караколес, который мы запили плохим белым испанским вином, все было разбито. Прямо на Рамблас, немного пьяная, она сначала обняла меня за шею со слишком любящим видом — она преувеличивала, играла, — но так как я, в отличие от нее, не хотел возвращаться сразу же, она вдруг стала мне угрожать, выкрикивая ругательства. Я хотел оставить ее — пусть сама добирается до гостиницы, но нет: она потребовала, чтобы я проводил ее до номера и сдал ключ, выходя, чтобы ей не пришлось открывать мне, когда я вернусь. Короче, каприз балованного ребенка быстро превратился в сцену. Снова всплыли отрывки нашего разговора за обедом: тогда она опять в слишком радужных тонах рассказывала мне о своих друзьях из Ллоре де Map, особенно знаменитой Сандре, не отрицая, что между ними было что-то, и из-за двусмысленности этого разговора, в котором можно под покровом шутки выместить свою злость (она обычно только так и делала — провоцировала меня, а я отвечал — таков был единственный наш способ общения; ведь это были единственные моменты, когда она меня слушала), я ответил: «Еще раз заговоришь об этой девке — можешь убираться!» Она заставила меня повторить, но смеясь, давая мне таким образом понять, что придает этой угрозе не больше значения, чем я. Но это «можешь убираться», которое я за год с чем-то совместной жизни еще ни разу не произнес (и которое сказал в этот день только с безопасного расстояния юмора), наверное, засело у нее в голове, потому что мало-помалу, не без помощи алкоголя, она вспомнила об этом, разгорячилась, сама себя раззадорила и, вдруг уцепившись за мою руку так, что чуть не сломала ее, стала орать, выкатив глаза, прямо посреди Рамблас, в тот час — одиннадцать вечера, — когда там больше всего народа: «Это моя подруга, и ей на тебя насрать!» и прочие любезности такого же рода.
Все больше людей останавливались или начинали прохаживаться мимо нас, чтобы ничего не упустить из нашей перепалки (а одна белобрысая патлатая туристка в красных брюках, под руку со своим парнем, вообще подошла к нам на расстояние полуметра, как к зверям в клетке); это быдло остерегалось вмешиваться, хотя было все более очевидно, что мы дойдем до драки. Я направился к отелю, чтобы утихомирить Летицию, но она не успокаивалась — она, как я уже говорил, всегда утверждавшая, что терпеть не может скандалов, — а меня, как ни странно, скандал менее смущал, чем обычно, возможно, потому что здесь нас никто не знал; итак, мы разыгрывали первую сцену второго акта «Укрощения строптивой»! Когда мы вошли в номер (я вошел после нее), она принялась орать еще пуще: «Ему позволили высказаться, а он начинает делать замечания насчет моих подруг! Я любого убью, кто это себе позволит! Даже маму!» И в пароксизме ярости шарахнула кулаком по двери ванной, потом ударила еще сильнее, и на двери появилась трещина.
