Войти в жизнь незнакомки! Вот когда все ставится на карту, вот где высшее искушение и глубочайшая тайна. Может быть, и жить-то стоит лишь ради этого лучезарного вызова, который судьба бросает нам в такие моменты. И наоборот, нет более законного основания стремиться уйти из жизни, чем неспособность этот вызов принять. Во всяком случае для меня не политическая амбиция, не жажда знаний или любая другая человеческая страсть, а это ужасное желание — желание, войдя в чужую жизнь, покинуть свою или хотя бы услышать таинственный щелчок, с которым открываются, насколько хватает глаз, насколько хватает ночи, скрытые глубины существования — именно это поддерживало во мне жизнь или по крайней мере желание жить в самые тяжелые минуты. (Впрочем, не это ли безумное пари заставило меня в Биаррице 14 июня 1984 года пойти за Летицией и заговорить с ней?)
И однако — это прихоть, приносящая горе, это обещание несбыточных страстей, которые неминуемо принесут лишь зло. Чем скорее каждая из этих страстей прерывается, тем невыносимее, но и короче, страдание. Как пластырь, который надо, собравшись с духом, отодрать одним рывком.
Я не знаю лучшего примера этой жуткой короткой боли, чем то, что испытываешь, оказавшись в чужой стране, в толпе людей. Самую острую такую боль я ощутил в Токио, гораздо позже нашего пребывания там с Летицией, хотя и там же, где я ее «потерял», в Синдзуку. Я ставлю это слово в кавычки, потому что, хотя ее исчезновение и длилось несколько дней, тогда мне представлялось, что я потерял Лэ лишь на время; во всяком случае у меня было достаточно информации (ее фамилия, адрес ее матери) и следов (ее одежда, фотографии, видеозаписи), чтобы, повернись дело в худшую сторону, навсегда сохранить хоть что-то от нее. Нет, я хочу рассказать о гораздо более ощутимой потере. Я пробирался в толпе вдоль западного фасада вокзала Синдзуку, и вдруг передо мной появилась молодая японка в платье цвета фуксии, ростом немного выше своих соотечественниц, более темнокожая, с более европейским типом лица (глаза не такие раскосые, нос не такой плоский), с упругой и красивой формы грудью; я пропустил ее мимо, у меня не хватило присутствия духа даже на то, чтобы задеть ее рукой (магический жест, о котором я говорил). Потом, как больной или пьяный, чьи рефлексы сильно замедлены и движения следуют лишь через тридцать — сорок секунд после того, как воля дает о них распоряжение, я вдруг прошептал себе под нос с холодной вульгарностью сексуального голода: «Я не могу пропустить такое». Такое — такую милую плоть или скорее, теперь, когда я быстро повернулся и пошел назад, следуя за ней, такую очаровательную задницу, и ноги в чулках с мушками — подлинное совершенство («очаровательная», «совершенство»: о бедность слов, подсказанных желаньем!). В какой-то момент, несмотря на растущую плотность толпы, мне удалось поравняться с ней, чтобы попытаться увидеть ее лицо, воспоминание о котором уже стерлось, и, видя ее в профиль, я — увы! — не испытал того разочарования, которое моментально излечивает от увлечения: напротив, это лицо было несомненно прекрасным, определенно, еще более восхитительным, чем тело, вывеской которого оно служило, и во мне сразу же началась «кристаллизация». Итак, на ходу, шагая весьма проворно, чтобы не отстать (она шла быстро, как многие жительницы Токио в этот час и в этом месте), я уже погрузился в мечты третьего типа — я хочу сказать в любовь чистую, идиллическую, в утопию: я привожу ее во Францию, мы приезжаем в Биарриц, я представляю ее родителям, мы начинаем жить в деревне, в большом старом доме и т. д., короче, совсем как в басне о Перетте и кувшине молока! — когда вдруг в начале одной из широких авеню, пересекающих Синдзуку (Синдзуку Дори или Ясукуни Дори), я теряю ее из виду. Я ускоряю шаг, расталкиваю прохожих и опять застреваю на тротуаре за спиной двадцати пешеходов, вдруг застывших, потому что зажегся красный свет (в Токио, точно так же, как в Мюнхене или Цюрихе, городах с гигантским общественным суперэго, для пешехода не может быть и речи о том, чтобы перейти улицу на красный свет, даже если на горизонте не видно ни единого автомобиля — а здесь вдобавок автомобилей было много). Потом я замечаю ее на секунду на другой стороне авеню, можно сказать уже в другом мире, крохотное розовое пятнышко, навсегда исчезающее в толпе и в сумерках Кабуки-сё, преддверии ночи и массе десяти миллионов незнакомцев. Машины продолжают ехать, светофор горит безнадежным красным огнем, я внутренне трепещу от нетерпения, но мое тело разумнее, чем я, оно уже застыло в свою очередь в позе высоких статуй моряков, которые можно увидеть в портах и взгляд которых теряется в далях, куда они никогда не поплывут. «Прощай, прекрасная незнакомка! Прощай, счастье!» — твердил я про себя, и мне казалось — и ложь то была или истина, кто знает? — что я прошел мимо одного из великих событий моей жизни.
Да кто может знать? Наши жизни сделаны из важнейших несостоявшихся событий, из пены несбывшихся надежд. Не важно, это уже что-то! Какое нам дело до их однообразия, до того, что Судьба с большой буквы никогда не стучится в нашу дверь или стучится, лишь когда мы только что вышли: главное — эта вечно маячащая перед нами возможность. Мы сулим ее себе не пассивно, из склонности к мечтам, к иллюзии, что счастье или обновления могут свалиться к нам в руки с неба. Активно. Подобно ежедневной тренировке, эта душевная гимнастика, которая заставляет нас десять раз в год и даже десять раз в день вдруг отказываться от всего. Возможно, это «все» часто сводится к малому: работа, срочное дело, свидание. В лучшем случае вам удастся сбежать на несколько дней — побег, подростковое приключение, невинное, как побег растения! И громадное приключение, к которому мы уже были готовы, обернется незначительным опозданием и бормотанием извинений. Наверное также, миновав наивность первого времени, мы не совсем обмануты этим и даже отваживаемся играть в одну из жалких игр ожиревшего бессильного взрослого, представляющего себя волком, но напоминающего скорее собаку из басни, ожиревшую и в ошейнике. В игру, когда речь идет не об игре, а о самом серьезном деле в мире. И тот, кто был готов сжечь все корабли, в итоге разве что чуть опалит свою доску для серфинга. Впрочем, это не важно. Значение имеет — ведь я последователь Сартра! — именно утопия, без которой слово «свобода» ничего не значит и по которой всегда, до конца, есть возможность сменить имидж, род, работу, любовь, страну, все.
Но все только что сказанное о незнакомках, за которыми хочется пойти на край света, тем более верно для потерянных возлюбленных, которых желаешь отыскать вновь. В тот день на мосту Искусств мне показалось, что я задыхаюсь от боли, мое сердце сдавило до потери дыхания, вдруг, десять лет спустя, мне стало ее не хватать, как вырванной из меня частицы моего существа, как кислорода, когда тонешь, и единственное, что я мог сделать для облегчения страданий, было отправиться за ней сейчас же.
В первом же попавшемся кафе я бросился к справочнику и искал — тщетно — ее фамилию среди всех абонентов Парижа и предместий. Может быть, она уехала в провинцию или за границу. Или вышла замуж и носит другую фамилию. И во всяком случае, не такая она была, чтобы лично записываться в абоненты чего бы то ни было. Надо было искать на месте. Словно под кайфом, с удвоенной энергией я кинулся на поиски, сначала в такси, потом пешком, в несколько уголков Парижа и пригорода, с которыми ее, по моим воспоминаниям, что-то связывало в определенный момент ее жизни. Беспорядочные, совершенно бесполезные метания страдающего зверя — прошло десять лет, и вдобавок было воскресенье — правда, они мало-помалу утомили мое тело и положили конец исступлению. Вернувшись к себе, я лихорадочно выгреб все, что у меня осталось от нее: записки, письма, уцелевшие перед лицом гнева, а потом безразличия и переездов, ежедневники того времени — все, что могло послужить источником информации, и так в течение ночи, часто с бьющимся сердцем я вновь пережил целые периоды нашей истории.
