– Меня даже не спрашивай, по-моему, это все мерзость. – Клара демонстративно отодвинулась от кучи вещей.
– Ну, пусть мерзость, но других уже не выпускают, разве ты не слышала? «Настало время брюк на бедрах, настало вре-емя брюк на бедра-ах…» – фальшиво напевала Иоанна мелодию «Настало время Водолея» из мюзикла Г. Макдермота «Волосы» в постановке Милоша Формана. – Нормальные брюки застегиваются на талии, а держатся на бедрах, – рассуждала она, втягивая живот. – Эти же начинаются на заднице, а держатся, интересно, где? На переднице?! – Она оттянула врезавшийся шов.
– Да снимай ты это. – Клара помогла ей вылезти из тесных брюк.
– Клара, ты помнишь мороженое «Бамбино»? А помнишь, как мы целовались с небритыми парнями, а потом было раздражение колеи? А лапочку Богуся Линду?
[35]
Представь, для моей Габрыськи что Линда, что Рудольфо Валентино – все одна малина! Ой, Клара, старухи мы с тобой, такие старухи, что даже брюк на нас уже не шьют.
– Брось, ты просто зациклилась на молодежных распродажах, иди в нормальный магазин.
– Но я хочу молодежную распродажу, мне всего тридцать восемь!
– Тридцать восемь? Это очень мало. Ты, должно быть, плохо стараешься. – Клара шлепнула ее по упругому заду.
Они таскались из одной примерочной в другую и чувствовали себя девчонками – будто они снова оказались в школьном гардеробе и беззаботно болтают ни о чем. «Не то что дома, – подумала Клара. – Там каждое слово имеет какой-то печальный отзвук». На днях, когда она в очередной раз вытирала пыль, – откуда только она берется! – ей пришло в голову, что, вероятно, на такие частички распадается время. А что есть печаль в их доме? Так разрушается Яцек, и она ничего не может с этим поделать. Таблетки не остановили процесс – в лучшем случае немного замедлили.
– Какой у тебя размер? – Иоанна разглядывала ярлыки на льняных пиджаках какого-то чудного покроя.
– Тридцать шестой.
– Габрыська тоже носила тридцать шестой, потом тридцать четвертый.
– А сейчас?
Клара сперва подумала, что подруга присматривает обновку для дочери, но Иоанна принялась примерять пиджак на себя.
– Сейчас еще меньше… Нет, анорексии у нее нет.
– Почему ты так уверена? – испугалась Клара.
В своем кабинете ей приходилось видеть немало исхудавших девчонок – тощих, словно громоотводы семейных несчастий.
– Я проверяла, она нормально ест. Кстати, ты как-то говорила о теории «третьей груди»… – Иоанна не могла припомнить. – А, к черту, – сняла она пиджак.
– Мать кормит ребенка своим молоком, а отец своим. Отец – символическая «третья грудь», обеспечивающая тем, что необходимо для его развития.
– Действительно, ей не хватает Марека. Возвращается он к ночи, убедить его в чем-то невозможно, на все у него отговорки, на все у него справочки. Вычитал где-то, что отцу достаточно проводить с ребенком четверть часа в сутки. И это какой-то научный авторитет написал! Ничего себе наука! Такая же наука, как и одиннадцать минут на секс, – ты же читала Коэльо? Сказать бы еще – одиннадцать минут раз в полгода… – Рассерженная, она подхватила с вешалки всю одежду разом.
– А это тоже твое? – Между брюками и пиджаками виднелось кружевное белье разных размеров. – Разве ты носишь красное? – Клара недоверчиво коснулась косточки бюстгальтера.
– Оставь, это мне не подходит. Я тебе сейчас кое-что покажу.
Они вышли из примерочной. Иоанна задержалась у кассы, примеряя перчатки.
– Видишь во-он того, с хвостиком? – Она осторожно показала на мускулистого продавца, которому на вид было немногим больше двадцати. Парень забирал из кабинок оставленные там вещи. – Это я о нем позаботилась. Он лижет трусики и лифчики.
– Ну что ты!
– Фетишист. Красивый, разве нет? Вот сама посмотри…
Клара засомневалась. Это казалось абсурдным: юноша с модельной внешностью вылизывает следы за покупательницами.
– Иди туда. Ну иди же! Как будто ты что-то забыла.
– Давай пари, с тебя ужин, если…
Она приоткрыла вращающиеся двери кабинки. Продавец стоял к ней спиной и тихо посмеивался. Хвостик на его склоненной голове подпрыгивал.
– С тебя ужин в итальянском ресторане! Я выиграла. – Клара догнала Иоанну уже на выходе из бутика. – Он говорил по мобильнику.
– Ага, в примерочной! Это что, телефонная будка? Клара, ты такая наивная, я даже боюсь за тебя.
– Да нет же, я выиграла… – Клара была почти уверена.
В доме закончился сахар. В поисках запасов на черный день Яцек просмотрел все шкафчики и ящички современной, оборудованной галогеновой подсветкой кухни. Он методично отодвигал все баночки с какао и крупами в надежде, что где-нибудь завалялся кубик или одноразовый пакетик zucchero, sugar.
[36]
Позвонил Кларе. Она была с Иоанной в торговом центре.
– Я куплю сахар, нет проблем, – предложила Клара, силясь сдержать лавину неудовольствия, растущую в его голосе.
Но сахар нужен был ему срочно, сию же минуту. Пить чай было единственной его потребностью. Это требовало усилий: чай ведь надо приготовить, все предусмотреть… Не предусмотрел, не подумал, что запасы могут кончиться. Алкоголя Яцек не пил. Принимая антидепрессанты, он не мог себе позволить даже пива. Чай – вот все, что ему оставалось. За свой чай и за себя самого он боролся вот уже полчаса, перетряхивая ящики. За это время он мог бы сходить в магазинчик за углом и вернуться.
Яцек сдался. Придется сходить. Это, конечно, риск: ведь он наверняка встретит соседей, вынужден будет перекинуться словечком со знакомой кассиршей… Яцек не мог объяснить Кларе, что чувствует, когда видит людей. Он, словно космонавт в скафандре, ощущает неприязненные сигналы обитателей этого мира. Прижатый к земле силой тяжести, он вынужден преодолевать ее, замедляя собственные мысли и слова. От непомерного усилия он покрывается потом, пока несет килограммовую упаковку от полки к кассе.
К счастью, незнакомая девушка в прозрачной блузке равнодушно прикладывала товар к сканеру и откладывала прочь. Яцек взял свой сахар – так, чтобы не видеть штрих-кода. У него было отвращение к черно-белым полосам – он признался в этом Кларе, когда они только начали жить в многоэтажке на улице Иоанна Павла. Клара хотела было оклеить спальню обоями в темно-синюю полоску, которая на белом фоне казалась почти черной. Яцек же предлагал выбрать что-нибудь поуютнее. Но Клара упиралась, и тогда ему пришлось рассказать ö своей школьной экскурсии в Освенцим.
– Мне было тринадцать, неприлично было падать в обморок или блевать, увидев человеческие волосы в витринах. Я был почти без сознания, но продолжал идти дальше за своим классом, и все у меня перед глазами размазалось в сплошные черно-белые полосы.
