– Так в День Милосердия все грехи отпускаются? – отозвался Марек. – Все-все?
– Ты ищешь Бога или спасения от самого себя? – заботливо спросил Папа.
– Я думал, что это одно и то же.
– О-о, – удивился Иоанн Павел, – откуда такая мощная струя диалектики, подобной змеиному языку в своем раздвоении на «да» и «нет»? Это интеллект, сливающий воедино все противоречия, подсказывает тебе такие слова? Марек, пойми меня правильно. Марксизм весь XIX век ограничил классовой борьбой, психоанализ зажал человека XX века в тиски неврозов, Эдипова комплекса и первородного греха, который заключается уже в том, что все мы – дети своих родителей. Христос своим Милосердием освободил нас от классовых, семейных и индивидуальных ограничений. Его Милосердие не зависит от твоего происхождения и от общественных стереотипов. К тому же оно дается просто так, ни за что; Милосердие не отрабатывается годами психоанализа – это не та ценность, которую можно приобрести! Оно нисходит на человека, как чудо, без всяческих заслуг с его стороны, без причины, порой в последний момент. Нечто вроде спасательного круга, смастеренного из нимбов святых: кто способен уверовать, хоть бы и за секунду до смерти, – спасется! Вот она, истинная свобода, неизмеримая. Достаточно сказать «да»… Для сравнения: Милость Господня – взлетная полоса на пути в рай; лишь от твоего усилия зависит, достаточный ли разгон ты возьмешь. А Милосердие – это уже «элитное подразделение» Господа, которое Он бросает на самые сложные участки, мобилизует в самых страшных, казалось бы, вовсе безнадежных ситуациях. Господь эвакуирует тебя из самой большой беды – здесь и сейчас, и не нужно даже аэродрома, достаточно твоего желания. Неужели я тебя не убедил? – Папа надел скуфью и застегнул плащ. Он собирался уходить.
– Меня? Но почему меня? Ты что, борешься за мою душу?
– Я борюсь с тобой, лицом к лицу. Нам не нужно прятаться за декорации из позолоченного папье-маше. Между нами нет никого третьего – ни дьявола, ни ангела. Добро и зло – в нас самих, Марек.
– Мне надлежит молиться? – Марек упал на колени рядом с портфелем, уже собранным на работу, и склонил голову, больше ожидая приговора, нежели благословения.
Сквозняк захлопывал окна – одно за другим, поочередно, будто отрезая пути к бегству. Напоследок захлопнулись и двери террасы.
– Попытайся… – Руки Иоанна Павла под фотографией перебирали четки.
Папа погрузился в молитву, забыв о Мареке.
Клара наступала каблуками на окурки, обрывки серпантина и растоптанные пирожные, крем которых вдавливался в щели досок. Она опоздала на открытие «Сладких словечек» Иоанны. В зале дремал лишь один старичок со слипшимися от глазури губами; казалось, она – единственное, что еще склеивает его с этим миром. Мацюсь, ползая на четвереньках, путался в ногах у официантки, которая прибирала со столов.
– Я не могла раньше, – сказала Клара, найдя Иоанну в кухне.
Та запаковывала пирожные.
– Ты бы еще позже приехала. Бери, это тебе, – подала она Кларе коробочку с надписью «Сладкие словечки». – Остальное я завезу в детский дом, мне по дороге. Я им обещала каждый день подбрасывать то, что у меня будет оставаться. – Она слизала с уголка рта помаду, смешавшуюся со сладким кремом.
– С хорошим почином тебя. – Клара поставила перед Иоанной одну из бутылок, купленных накануне Яцеком. – Все получилось?
– Пани Малгося. – Иоанна поймала за накрахмаленный фартучек усталую женщину. – Вы уже идите домой, вас отец ждет, – показала она на старичка в глубине зала.
– Он спит, – выглянула женщина в приоткрытые двери. – Я вымою пол. А вкусно было, шоколадные пирожные все размели. – Довольная, она закатала рукава, открывая набухшие вены.
– Давайте завтра утром, сейчас не надо, всё, всё!
Выпроводив из кухни пани Малгосю, Иоанна проверила, работает ли посудомоечная машина. Та исправно мигала зелеными огоньками.
– Мацек!.. – подскочила Иоанна, укушенная за ногу.
К детскому комбинезончику, поддерживающему памперс, она пристегнула канатик.
– Будешь плохо себя вести – я тебя привяжу! – пригрозила она. – Даже беспорядок здесь – мой! – удовлетворенно произнесла она, растянувшись на стуле и высвобождая из новых туфелек на «шпильках» натертые ступни.
Последний раз Иоанна надевала «шпильки» в новогодний вечер, еще до рождения Михала. Сегодня она носилась в зале с подносами, полными миниатюрных пирожных, радостно бросаясь навстречу каждому гостю, – это ведь первый день, и он должен быть исключительным! После членов семьи и друзей пришли потенциальные клиенты, приглашенные на бесплатное угощение. Через месяц-два, когда дела уже пойдут в полную силу, она, при поддержке своих подруг – феминисток, организует женские вечера поэзии, по вторникам – шахматный клуб и скидки для дома престарелых, что напротив. Она ведь не какая-нибудь зажравшаяся торговка. Это место важно для нее, и она создаст здесь хорошую атмосферу. «Люди нуждаются в сладостях: счастливые – чтобы счастье казалось еще слаще, несчастные – в утешение», – отломила Иоанна кусочек «баядерки».
[80]
Она долго мечтала о таком вот салоне: чтобы шторы были льняные, в цветочек, и чтобы мебель – простая, но со вкусом, а на каждой фарфоровой чашечке – тисненый вензель «Сладких словечек».
Клара нашла для себя стакан, облизала пальцы, измазанные кремом:
– Вкусно.
– Великолепно! Пралине вручную взбивает одна женщина с Жолибожа, кексы я сама пеку дома, фруктовые заказываю у повара. Нет никакой дешевой гадости, никаких пересахаренных лепешек. В Варшаве бисквитные пирожные отличаются от дрожжевых не вкусом, а количеством сахара. Ну разве я не права? Вот попробуй, – подсунула она Кларе вишневую бабку.
– М-м, – надкусила та пирожное.
– Для меня это пятнадцать минут счастья, – заявила Иоанна, – и гори все огнем… Представь: двадцать тысяч на оборудование, мебель, ремонт… А еще водитель, а еще пани Малгося.
– Она местная?
На самом деле Клару вовсе не интересовала эта худющая женщина с лицом, плотно облегающим череп. Клару вообще не интересовало ничего вокруг. В глазах рябило, мельтешило и вздымалось, подобно обрывкам серпантина и воздушным шарикам, которые Мацюсь подбрасывал с пола. С утра она передвигалась будто по дну аквариума среди воздушных пузырьков ничего не значащих слов и эмоций. Сама она была рыбой – рыбой, которая плавает в собственных чувствах, как в воде.
Сегодня она отменила прием и сама себя уколола в точки, отвечающие за расслабление мышц, – «отрубила голову». Она даже хотела принять таблетки, но потом подумала, что для ее организма, не привыкшего к химии, это был бы двойной удар. Эмоции прорвали плотину однообразной печали и, вырвавшись наружу, заставили ее прокричать Яцеку в лицо всю правду, а Юлека, не дозвонившись к нему, окатить злостью: «Если ты не можешь быть мужчиной – не будь никем!»
