Она говорила, а её быстрые, лёгкие пальцы делали своё дело –
расстёгивали, гладили, иногда впивались в тело околдованного титулярного
советника ноготками.
– Снова дзёдзюцу, да? – пролепетал он, уже почти
не сопротивляясь. – Как это у вас называется, когда жертва взбунтовалась и
нужно снова привести её в покорность? Что-нибудь живописное – «Сливовый дождь»,
«Тигр на задних лапах»?
О-Юми тихонько рассмеялась.
– Нет, это называется «Огонь огнём». Сильное пламя
лучше всего тушить встречным пожаром. Вот увидишь, тебе понравится.
Уж в чем-чем, а в этом Эраст Петрович не сомневался.
Долгое время спустя, уже после того, как оба пожара слились
и поглотили друг друга, они лежали на террасе и смотрели на переливчатую
поверхность пруда. Беседа то возникала, то снова прерывалась, потому что
говорить и молчать было одинаково хорошо.
– Я забыл спросить у Дона одно, – сказал Эраст
Петрович, зажигая сигару. – Чем заканчивается курс дзёдзюцу? В Европе –
тем, что влюблённые живут долго и счастливо, а умирают в один день. У вас,
наверное, не так?
– Не так. – Она приподнялась, опершись на
локоть. – Правильно построенная любовь заканчивается не смертью, а
утончённым финалом, так чтобы у обоих потом остались красивые воспоминания. Мы
не даём чувству умереть, мы срезаем его, как цветок. Это немного больно, но
зато потом не остаётся ни обиды, ни горечи. Ты мне так нравишься! Ради тебя я
придумаю что-нибудь особенно прекрасное, вот увидишь.
– Сердечно благодарен, но лучше не надо. Куда
спешить? – Эраст Петрович потянул её к себе. – Мудрейший Дон
рассказывал мне нечто очень интересное о стадии, которая называется «Тетива
лука».
– Да, пожалуй, пора… – ответила она прерывающимся от
страсти голосом и крепко обхватила его голову ладонями. – Урок первый. Я –
тетива, ты – древко, наша любовь – стрела, которой мы должны попасть прямо в
середину Луны… Смотри на неё, не на меня. Мы выстрелим, она упадёт и
рассыплется на тысячу осколков…
И Фандорин стал смотреть в небо, где безмятежно сияло
полнощное светило – не ведало, бедное, какой ему уготован конец.
* * *
В течение всей последующей недели Эраст Петрович существовал
словно бы в двух не сообщающихся между собою мирах, солнечном и лунном. Первый
был жарок, но вял и полупризрачен, поскольку титулярного советника постоянно
клонило в сон. Лишь к вечеру, по мере того как удлинялись, а после и вовсе
исчезали тени, Фандорин начинал просыпаться: сперва тело, нетерпеливой ломотой
тянувшееся навстречу ночи, затем рассудок. Расслабленности и дрёмы как не
бывало, внутри зарождался сладостный, постепенно нарастающий звон, и к тому
моменту, когда в небо выкатывалась луна, больной любовью вице-консул был
совершенно готов к погружению в ночной, настоящий мир.
В этом мире было прекрасно всё, с самого начала: и
шелестящий велосипедный полет по пустынной набережной, и металлический скрежет
ключа в замке ворот, и шорох гравия на дорожке, что вела к павильону. Потом
наступало мучительное и в то же время самое острое: придёт или нет. Дважды
О-Юми так и не появилась, она предупреждала, что такое возможно – не сумеет
выскользнуть из дома. Он сидел на террасе, курил сигары, смотрел на воду и
вслушивался в тишину. Потом над верхушками деревьев высовывалось солнце, и
нужно было отправляться восвояси. Титулярный советник, опустив голову, шёл
назад, к воротам, но и в горечи несостоявшегося свидания была своя томительная
прелесть – значит, следующая встреча будет вдвое сладостней.
Зато если чуткий слух Фандорина улавливал скрип калитки, а
потом лёгкую поступь, мир сразу менялся. Звезды вспыхивали ярче, луна же,
наоборот, съёживалась, уже зная, что ей нынче суждено вновь и вновь падать на
землю, разлетаясь искристой пылью.
Для того, что происходило в эти ночные часы, слов не было,
да и быть не могло, во всяком случае ни в одном из известных Эрасту Петровичу
языков. И дело даже не в том, что европейская речь немеет либо сбивается на
похабство, когда нужно говорить о слиянии двух тел. Нет, здесь было что-то
иное.
Когда они любили друг друга – то жадно и просто, то неспешно
и изощрённо, – всем существом Фандорина овладевало пронзительное,
непередаваемое словами ощущение, что смерть есть. Он всегда, с раннего детства
твёрдо знал, что жизнь тела невозможна без жизни души – этому учила вера, об
этом было написано в множестве прекрасных книг. Но теперь, на двадцать третьем
году от рождения, под падающей с неба луной, ему вдруг открылось, что верно и
обратное: душа без тела тоже жить не станет. Не будет ни воскресения, ни
ангелов, ни долгожданной встречи с Богом – будет нечто совсем другое, а, может,
и вовсе ничего не будет, потому что души без тела не бывает, как без тьмы не
бывает света, как не бывает хлопка одной ладонью. Умрёт тело – умрёт и душа, а
смерть абсолютна и окончательна. Он чувствовал это каждой частицей плоти, и делалось
очень страшно, но в то же время как-то очень покойно.
Вот как они любили друга, и прибавить к этому нечего.
Жар без холода,
Счастье без горя – хлопок
Одной ладонью.
Гроздья акации
Однажды О-Юми ушла раньше обычного, когда луны уже не было,
но до рассвета оставалось ещё далеко. Ничего объяснять не стала – она вообще
никогда ничего не объясняла, просто сказала «Мне пора», быстро оделась, на
прощание провела пальцем по его щеке и ускользнула в ночь.
Эраст Петрович шёл к воротам по белой дорожке, смутно
темнеющей во мраке, – вдоль пруда, потом по лужайке. Когда проходил мимо
особняка, привычно взглянул вверх – на террасе ли хозяин. Да, над перилами
темнел корпулентный силуэт звездочёта. Дон учтиво приподнял феску, Фандорин
столь же вежливо поклонился и пошёл себе дальше. Этот безмолвный обмен
приветствиями за последние дни превратился в подобие ритуала. Жовиальный
бородач оказался тактичнее, чем можно было ожидать после того, первого
разговора. Должно быть, у японцев деликатность в крови, подумал титулярный
советник, пребывавший в расслабленно-блаженном состоянии, когда хочется любить
весь свет и находить в людях одно лишь хорошее.
Вдруг краем глаза он заметил какую-то странность, некий
мимолётный отблеск, которому в безлунном мире взяться было вроде бы неоткуда.
Заинтригованный, Фандорин оглянулся на тёмные окна дома и явственно увидел, как
в одном из них, меж неплотно сдвинутых штор, по стеклу метнулось пятно света –
метнулось и тут же исчезло.
Эраст Петрович остановился. Вороватый луч был очень уж похож
на свет потайного фонаря, каким пользуются форточники, домушники и прочая
подобная публика. Взломщики есть в России, в Европе, отчего же им не быть и в
Японии?
