— У меня к вам просьба. — Дойдя до последнего
вагона, Рыбников остановился. — Я сейчас, пока никто не смотрит, под
колёса нырну, а после, улучив момент, с насыпи — и в кусты. Нельзя мне под
проверку попадать. Так вы уж не выдавайте, а? Скажите, знать не знаю, куда
подевался. Ехали — не разговаривали, на что мне этот мужлан? А чемоданчик мой,
что на полке, с собой прихватите, я за ним после в Москве к вам наведаюсь.
Остоженка, вы сказали?
— Да, дом Бомзе.
Лидина оглянулась на важного петербургского начальника и
жандармов, тоже двинувшихся в сторону состава.
— Выручите, спасёте? — Рыбников отступил в тень
вагона.
— Конечно! — На личике Гликерии Романовны
появилось решительное, даже отчаянное выражение — как давеча, когда она
кинулась к стоп-крану. — Я знаю, кто ваши чертежи украл! Тот противный
субъект, который на меня бросился! Вот он отчего так торопился-то! И мост очень
возможно, что он взорвал!
— Как взорвал? — не поспевал за её словами
ошалевший Рыбников. — С чего вы взяли? Как он мог взорвать?
— Откуда мне знать, я же не военный! омбу какую-нибудь
из окна бросил! Я вас обязательно выручу! И под вагон лазить незачем! —
крикнула уже на бегу — так порывисто бросилась навстречу жандармам, что
штабс-капитан хотел удержать, да не успел.
— Кто тут главный? Вы? — налетела Лидина на
элегантного господина с седыми висками. — У меня важное известие!
Тревожно прищурившись, Рыбников заглянул под вагон, но
нырять туда было поздно — теперь в эту сторону было устремлено множество глаз.
Штабс-капитан стиснул зубы, двинулся вслед за Лидиной.
А та держала седоватого за рукав летнего пальто и с
невообразимой быстротой стрекотала:
— Я знаю, кто вам нужен! Тут был один человек, такой
неприятный брюнет, безвкусно одетый, с алмазным перстнем — камень огромный, но
нечистой воды. Ужасно подозрительный! Очень в Москву торопился! Все-все
остались, и многие помогали людей из реки вынимать, а он подхватил свой саквояж
и уехал! Хуже, чем просто уехал. Когда первая подвода со станции прибыла, за ранеными,
он возницу подкупил. Дал ему деньги, много, и уехал. А раненого не взял!
— А ведь правда, — подхватил начальник
поезда. — Пассажир из второго вагона, шестое купе. Я видел, он мужику
сотенную дал — за телегу-то! И укатил на станцию.
— Ах, да помолчите вы, я ещё не всё рассказала! —
сердито отмахнулась от него Лидина. — Я слышала, как он у того крестьянина
спрашивал: «Паровоз маневровый на станции есть?» Это он и паровоз нанять хотел,
чтоб поскорей сбежать! Я вам говорю — ужасно подозрительный!
Рыбников слушал насторожённо, ожидая, что сейчас она скажет
и про якобы украденный тубус, но Гликерия Романовна, умница, про это
подозрительнейшее обстоятельство умолчала, в очередной раз удивив
штабс-капитана.
— Интере-есный пассажир, — протянул господин с
седыми висками и энергичным жестом подозвал жандармского офицера. —
Поручик! Пошлите на ту сторону. Там, в инспекторском вагоне мой слуга-китаец,
вы его знаете. Пусть б-бегом сюда. Я буду на станции.
И быстро зашагал вдоль поезда.
— А что с курьерским, господин Фандорин? — крикнул
ему вслед поручик.
— Отправляйте! — бросил заика, не останавливаясь.
Тёршийся неподалёку дядька с простоватой физиономией и
вислыми усами щёлкнул пальцами — к нему подлетели двое неприметных людишек, и
все трое о чем-то зашептались.
Гликерия Романовна вернулась к Рыбникову победительницей:
— Ну, видите, всё устроилось. Нечего вам, как зайцу, по
кустам бегать. А чертёж ваш найдётся.
Но штабс-капитан смотрел не на неё, а в спину человеку,
которого поручик назвал «Фандориным». Желтоватое лицо Василия Александровича
было похоже на застывшую маску, в кошачьих глазах мерцали странные блики.
НАКА-НО-КУ
Слог первый
в котором Василий Александрович
берёт отпуск
Распрощались по-дружески и, конечно, не навсегда — Рыбников
пообещал, как обустроится, непременно навестить.
— Да уж пожалуйста, — строго сказала Лидина,
пожимая ему руку. — Я буду волноваться из-за вашего тубуса.
Штабс-капитан уверил её, что теперь как-нибудь выкрутится, и
расстался с очаровательной дамой, испытывая смешанное чувство сожаления и
облегчения, причём последнее было много сильней.
Тряхнув головой, отогнал неуместные мысли и первым делом
наведался на вокзальный телеграф. Там его ожидала телеграмма до востребования:
«Правление фирмы поздравляет блестящим успехом возражения
снимаются можете приступать проэкту получении товара извещу дополнительно».
Видимо, признание заслуг, а ещё более то, что снимаются
какие-то возражения, было для Рыбникова очень важно. Он просветлел лицом и даже
запел про тореадора.
Что-то в манере штабс-капитана переменилось. Мундир
по-прежнему сидел на нем мешковато (после ночных приключений он ещё больше
истрепался), но плечи Василия Александровича расправились, глаза смотрели
бойчей и ногу он больше не приволакивал.
Взбежав по лестнице на второй этаж, где располагались
служебные помещения, Рыбников уселся на подоконник, откуда просматривался весь
широкий пустой коридор, и достал записную книжку, исписанную цитатами и
афоризмами на все случаи жизни. Имелись тут и сакраментальное «Пуля дура, штык молодец»,
и «Русский медленно запрягает, да быстро едет», и «Кто пьян да умен, два угодья
в нём», а последняя из заинтересовавших Василия Александровича максим была
такая: «Хоть ты и Иванов-Седьмой, а дурак. А. П. Чехов».
За Чеховым шли чистые странички, но штабс-капитан вынул
плоский пузырёк с бесцветной жидкостью, капнул на бумагу, растёр пальцем, и на
листке проступили странные письмена, похожие на переплетённых змеек. Со
следующими несколькими страничками он поступил точно таким же образом — и на
тех тоже откуда ни возьмись повылезали диковинные каракули. Некоторое время
Рыбников внимательно их рассматривал. Потом немного подумал, пошевелил губами,
запоминая. А нарисованные змейки через минуту-другую сами собой исчезли.
Он снова вернулся на телеграфный пункт, отбил две срочные
телеграммы — в Самару и в Красноярск. Содержание было одинаковым: просьба
прибыть в Москву «по известному делу» 25 мая и сообщение, что номер в «той же
самой гостинице» заказан. Подписался штабс-капитан именем «Иван Гончаров».
