Она давай ещё звонить, но успокоенный сержант уже шёл
обратно по коридору. Будет им начальник полиции среди ночи бегать, из-за
ерунды. Если б даже не важные бумаги за пазухой, всё равно бы не пошёл.
Когда колокольчик, наконец, умолк, стало тихо-тихо. Уолтер
не слышал даже собственных шагов – ноги в носках ступали по деревянному полу
совершенно беззвучно. Если б не эта абсолютная тишина, нипочём бы сержанту не
услышать легчайший шорох, донёсшийся из-за кабинетной двери.
Там кто-то был!
Локстон обмер, сердце так и припустило галопом. Приложил к
щели ухо – точно! Кто-то шуровал в столе, выдвигал ящики.
Сукины дети, что удумали! Нарочно выманили из комнаты, а
сами… Но как пролезли? Выйдя в коридор, он же запер дверь ключом!
Ну, держитесь, гады.
Зажав в левой руке револьвер, он бесшумно вставил ключ в
замочную скважину. Повернул, дёрнул ручку, рванулся в комнату.
– Стоять!!! Убью!!!
И выпалил бы, но сержанта ожидал сюрприз. У письменного
стала темнела крошечная фигурка, фута в три ростом. В первый миг Уолтер
вообразил, что всё ещё спит и снова видит во сне карлика.
Но когда щёлкнул рычажком лампы и зажёгся газ, оказалось,
что никакой это не карлик, а маленький японский мальчишка, совсем голый.
– Ты кто? – пролепетал Локстон. – Откуда? Как
попал?
Чертёнок проворно шмыгнул к окну, по-мартышечьи скакнул,
боком втиснулся между прутьями решётки, ввинтился в форточку и, верно,
улепетнул бы, но сержант не оплошал – подлетел, успел схватить за ногу и вытянуть
обратно.
По крайней мере, выяснился ответ на третий вопрос. Оголец
влез в форточку. Даже для него она была узковата, о чем свидетельствовали
ссадины на бёдрах. Потому, видно, и голый – в одежде бы не протиснулся.
Вот тебе и раз. Ждал кого угодно – шпионов, убийц, коварных
ниндзя, а вместо них явился какой-то обглодыш.
– А ну отвечай. – Взял мальчишку за тощие плечики,
тряхнул. – Катару! Дарэ да? Дарэ окутта?
[31]
Стервец смотрел на огромного краснолицего американца
немигающим взглядом. Задранное кверху личико – узкое, остроносое – было
бесстрастным, непроницаемым. Хорёк, чистый хорёк, подумал сержант.
– Молчать будешь? – грозно сказал он. – Я
тебе язык развяжу! Мита ка?
[32]
Расстегнул пряжку, потянул из штанов ремень.
Парнишка (лет восемь ему было, никак не больше) глядел на
Локстона всё так же безразлично, даже устало, будто маленький старичок.
– Ну?! – рявкнул на него сержант страшным голосом.
Но странный ребёнок не испугался, а вроде как даже
развеселился. Во всяком случае, его губы поползли в стороны, словно он не мог
сдержать улыбки. Изо рта высунулась чёрная трубочка. Что-то свистнуло, и
сержанту показалось, что его в грудь ужалила оса.
Он удивлённо посмотрел – из рубашки, где сердце, что-то
торчало, поблёскивало. Никак иголка? Но откуда она взялась?
Хотел выдернуть, но почему-то не смог поднять рук.
Потом всё загудело, загрохотало, и Уолтер обнаружил, что
лежит на полу. Паренёк, на которого он только что смотрел сверху, теперь навис
над ним – огромный, заслоняющий собой весь потолок.
Неправдоподобных размеров ручища потянулась книзу, становясь
всё больше и больше. Потом стало темно, пропали все звуки. Лёгкие пальцы шарили
по груди, это было щекотно.
Зрение – первым,
Последним умирает
Осязание.
Голова с плеч
В сумерках, на исходе длинного дня Асагава наведался к
тридцать седьмому пирсу. Причал был особенный, полицейский, для арестованных
лодок. Там уже третью неделю стояла «Каппа-мару», большая рыбацкая шаланда,
задержанная по подозрению в контрабанде. В последнее время вдоль залива
повадились шастать джонки из Гонконга и Аомыня. Курсировали в нейтральных
водах, ждали безлунной ночи, когда с берега подойдут быстроходные лодки и
заберут ящики с вином, мешки с кофе, тюки табака, плетёные короба с опиумом.
Братья Сакаи, чья шаланда, попались и теперь сидели в тюрьме, а их судёнышку
инспектор придумал полезное применение.
Осмотрел трюм. Сухой, просторный. Сразу видно, что рыбу тут
давно не перевозили. Тесновато, конечно, и жёстко, но ничего, не князь. Хотя
нет, как раз князь, поневоле улыбнулся Асагава.
А придумал он вот что. Забрав у вице-консула важного
свидетеля, посадить его в трюм «Каппа-мару», отогнать лодку подальше от берега,
бросить якорь. Руль и парус забрать с собой, капстан запереть – чтоб князю с
морфийного дурмана не взбрело в голову поднять якорь. Пусть покачается на
волнах денёк-другой. Не сбежит, и никто его не тронет. А на причал надо будет
поставить караульного – мол, для присмотра за конфискованными плавучими
средствами.
Сейчас, в непозднее время, около причала маячили люди, но
перед рассветом здесь не будет ни души. Должно пройти гладко.
Убедившись, что с шаландой всё в порядке, инспектор
отправился восвояси.
Минувшая ночь и последовавший за нею день были полны
событий. У каждого человека в жизни обязательно есть момент, который является
высшей точкой его существования. Очень часто ты не отдаёшь себе в этом отчёта,
и лишь потом, оглядываясь назад, спохватываешься: вот ведь оно, то самое, ради
чего я, должно быть, родился на свет. Но уж поздно, туда не вернёшься и ничего
не поправишь.
Асагава же знал, что переживает высший момент своей жизни
именно сейчас, и был твёрдо намерен не разочаровать карму. Кто бы мог подумать,
что сын и внук обыкновенного ёрики окажется в центре большой политики, будет
держать в своих руках судьбу империи? Разве не от него зависит, куда повернёт
Япония, что за сила станет ею править?
Бахвалиться было не в характере инспектора, но нынче день и
в самом деле был особенный, таким днём можно гордиться. Вот он и позволил себе
немножко погордиться, ведь не вслух же.
Начальник Прибрежного участка Йокогамской туземной полиции
жил на холме Ногэ, снимал номер в гостинице «Момоя». Заведение было из
скромных, но опрятное, плата несущественная, стол выше всяких похвал (на первом
этаже находилась отличная лапшевня), кроме того имелось и ещё одно
обстоятельство, немалого для холостого мужчины значения.
Это самое обстоятельство (оно было женского пола и звалось
Эмико; ему-то или верней ей-то и принадлежала «Момоя») сразу же, самолично,
принесло в комнату ужин.
