Первое впечатление было неутешительное. Консул вздохнул,
двинулся встречать. Бабочка омурасаки от сотрясения качнула крылышками, но
осталась на цветке, так и не обнаруженная Дорониным.
«Батюшки, а на пальце-то – кольцо с бриллиантом, –
приметил Всеволод Витальевич, раскланиваясь с вновь прибывшим. – Скажите
пожалуйста. Усишки крендельками! Височки расчёсаны волосок к волоску!
Пресыщенная томность во взоре! Чацкий, да и только. Онегин. И путешествия ему,
как всё на свете, надоели».
Сразу же после взаимных представлений спросил, с этакой
простодушной миной:
– Скажите же скорей, Эраст Петрович, видели вы Фудзи?
Спряталась она от вас или открылась? – И доверительно пояснил. – Это
у меня примета такая. Если человек, подплывая к берегу, увидел гору Фудзи,
значит, Япония откроет ему свою душу. Если же капризная Фудзи закрылась
облаками – увы. Проживи тут хоть десять лет, главного не увидишь и не поймёшь.
Вообще-то Доронин отлично знал, что сегодня Фудзи из-за
низкой облачности с моря видна быть не может, но требовалось немножко сбить
спесь с этого Чайльд-Гарольда из Третьего отделения.
Однако титулярный советник не расстроился, не стушевался.
Обронил с лёгким заиканием:
– Я в п-приметы не верю.
Ну разумеется. Матерьялист. Ладно, попробуем ущипнуть с
другой стороны.
– Знаком с вашим формуляром. – Всеволод Витальевич
восхищённо приподнял брови. – Какую сделали карьеру, даже ордена имеете!
Оставить столь блестящее поприще ради нашего захолустья? Причина тут может быть
только одна: вы наверняка очень любите Японию! Я угадал?
– Нет, – пожал плечами Печорин и покосился на
гвоздику в консуловой петлице. – Как можно любить то, чего совсем не
знаешь?
– Очень даже можно! – уверил его Доронин. – С
гораздо большей лёгкостью, нежели предметы, слишком нам знакомые… Хм, это всё
ваш багаж?
Вещей у фон-барона было столько, что понадобился чуть не
десяток носильщиков: чемоданы, коробки, связки книг, огромный трехколесный
велосипед и даже саженного размера часы в виде лондонского Биг Бена.
– Красивая вещь. И удобная. Правда, я предпочитаю
карманные, – не удержался от сардонической реплики консул, но тут же взял
себя в руки – просиял любезной улыбкой, простёр руки в сторону
набережной. – Добро пожаловать в Йокогаму. Отличный город, вам он
понравится!
Последняя фраза была произнесена уже без насмешливости. За
три года Доронин успел сердечно привязаться к городу, который рос и хорошел
день ото дня.
Всего двадцать лет назад здесь была крохотная рыбацкая
деревушка, и вот, благодаря встрече двух цивилизаций, вырос отличнейший
современный порт: пятьдесят тысяч жителей, из которых почти пятую часть
составляют иностранцы. Кусочек Европы на самом краю света. Особенно Всеволоду
Витальевичу нравился Банд – приморская эспланада с красивыми каменными
зданиями, с газовыми фонарями, с нарядной публикой.
Но Онегин, оглядев всё это великолепие, состроил кислую
мину, отчего Доронин нового сослуживца окончательно не полюбил. Вынес ему
вердикт: надутый индюк, высокомерный сноб. «А я тоже хорош, гвоздику ради него
нацепил», подумал консул. Раздражённо махнул рукой, приглашая Фандорина
следовать за собой. Цветок из петлицы выдернул, отшвырнул.
Бабочка взметнулась вверх, потрепетала крылышками над
головами российских дипломатов и, зачарованная белизной, пристроилась на шлем к
Фандорину.
* * *
«Надо же было вырядиться таким шутом!» – терзался лиловыми
мыслями обладатель чудесного головного убора. Едва ступив на трап и осмотрев
публику на пристани, Эраст Петрович сделал открытие, очень неприятное для
всякого, кто придаёт значение правильности наряда. Когда ты одет правильно,
окружающие смотрят тебе в лицо, а не пялятся на твой костюм. Внимание должен
привлекать портрет, а не его рама. Сейчас же выходило ровно наоборот. Купленный
в Калькутте наряд, который в Индии смотрелся вполне уместно, в Йокогаме
выглядел нелепо. Судя по толпе, в этом городе одевались не по-колониальному, а
самым обычным образом, по-европейски. Фандорин делал вид, что не замечает
любопытствующих взглядов (казавшихся ему насмешливыми), изо всех сил изображал
невозмутимость и думал только об одном – поскорей бы переодеться.
Вот и консул, кажется, был фраппирован оплошностью Эраста
Петровича – это чувствовалось по колючести взгляда, которую не могли скрыть
даже тёмные очки.
Приглядываясь к Доронину, Эраст Петрович по всегдашнему
обыкновению выстроил дедуктивно-аналитическую проекцию. Возраст – сорок семь,
сорок восемь. Женат, но бездетен. Умен, желчного склада, склонён к
насмешливости, отличный профессионал. Что ещё? Имеет вредные привычки. Круги
под глазами и жёлтый оттенок кожи свидетельствуют о нездоровой печени.
А Йокогама молодому чиновнику по первому впечатлению и
правда не понравилась. Он надеялся увидеть картинку с лаковой шкатулки:
многоярусные пагоды, чайные домики, снующие по воде джонки с перепончатыми
парусами, а тут обычная европейская набережная. Не Япония, а какая-то Ялта.
Стоило ли ради этого огибать половину земного шара?
Первым делом Фандорин избавился от дурацкого шлема – самым
простым способом. Сначала снял, будто жарко сделалось. А потом, поднимаясь по
лестнице к набережной, незаметно положил изобретение колонизаторов на
ступеньку, да и оставил там – кому надо, пусть забирает.
Омурасаки не пожелала расставаться с титулярным советником.
Покинув шлем, заполоскала крылышками над широким плечом молодого человека, но
так и не села – заметила посадочную площадку поинтересней: на плече у рикши
пестрела, посверкивая капельками пота, красно-сине-зелёная татуировка в виде
дракона.
Легкокрылая путешественница коснулась ножками бицепса и
успела уловить нехитрую бронзово-коричневую мысль туземца («Каюй! Щекотно!
(яп.)»), после чего её коротенькая жизнь завершилась. Рикша не глядя шлёпнул по
плечу ладонью, и от прелестницы остался лишь пыльный серо-голубой комочек.
Не беречь красы
И не бояться смерти:
Бабочки полет.
Старая курума
– Господин титулярный советник, я ожидал вас с
пароходом «Волга» неделю назад, первого мая, – сказал консул,
останавливаясь у красной лакированной одноколки, явно знававшей лучшие
времена. – По какой причине изволили задержаться?
Вопрос, хоть и произнесённый строгим тоном, но в сущности
простой и естественный, отчего-то смутил Эраста Петровича.
Молодой человек кашлянул, переменился в лице:
– Виноват. Когда пересаживался с корабля на корабль,
п-простудился…
– Это в Калькутте-то? На сорокаградусной жаре?
