– Черт подери, Гоу! Где вы так насобачились?
– Да-да, – подхватил Фандорин. – Я никогда не
видел ничего п-подобного, даже в итальянском цирке, где маэстро пулей сбивал
орех с головы собственной дочери!
Асагава скромно потупился.
– Можете называть это «японским цирком», – сказал
он. – Я всего лишь соединил два наших древних искусства: баттодзюцу и
ину-омоно. Первое – это…
– Знаю, знаю! – взволнованно перебил Эраст
Петрович. – Это искусство м-молниеносного выхватывания меча из ножен. Ему
можно научиться! А что такое ину-омоно?
– Искусство стрельбы из лука по бегущим собакам, –
ответил чудо-стрелок, и титулярный советник сразу сник, подумав, что такой
ценой не нужно ему никакой чудо-стрельбы.
– Скажите, Асагава-сан, – спросил Фандорин. –
Вы уверены, что остальные двое ваших людей стреляют так же хорошо?
– Гораздо лучше. Поэтому моя задача – сухорукий, с него
хватит одной меткой пули. Но господин вице-консул, должно быть, тоже хочет
продемонстрировать своё искусство? Я только прикажу обратно приделать мишеням
руки.
Эраст Петрович лишь вздохнул.
– Б-благодарю. Я вижу, что японская полиция отлично
проведёт операцию и без нашего участия.
* * *
Но никакой операции не вышло. Заброшенная сеть вновь
осталась без улова. Сацумцы в годаун не вернулись – ни днём, ни в вечерних
сумерках, ни в ночной тьме.
Когда окрестные холмы порозовели от лучей восходящего
солнца, Фандорин сказал хмурому инспектору Асагаве:
– Они не придут.
– Этого не может быть! Самурай никогда не бросит свою
катану!
К исходу ночи от насмешливой уверенности японца мало что
осталось. Он делался все бледнее, углы рта нервно подрагивали – было видно, что
он с трудом сохраняет остатки самообладания.
После вчерашнего издевательства Фандорин не испытывал к
инспектору ни малейшего сочувствия.
– Не надо было до такой степени полагаться на
собственные силы, – мстительно заметил он. – Сацумцы заметили вашу
слежку. Мечи самураям, возможно, и дороги, но собственная шкура все-таки
дороже. Я отправляюсь спать.
Лицо Асагавы мучительно дрогнуло.
– А я останусь и буду ждать, – процедил он сквозь
стиснутые зубы, уже безо всяких «с вашего позволения» и «если господин
вице-консул соизволит разрешить».
– Ну-ну.
Попрощавшись с Локстоном и доктором Твигсом, Эраст Петрович
отправился домой.
Пустая набережная была окутана прозрачным, нежным туманом,
но титулярный советник не смотрел ни на нарядные фасады, ни на влажно
посверкивающую мостовую – его взгляд был прикован к нерукотворному чуду,
именуемому «восход над морем». Молодой человек шёл и думал, что если б каждый
человек начинал свой день, наблюдая, как Божий мир наполняется жизнью, светом и
красотой, то в мире исчезли бы мерзость и злодейство – в омытой восходом душе
просто не нашлось бы для них места.
Впрочем, жизнь Эраста Петровича сложилась таким образом, что
прекрасным мечтаниям он мог предаваться лишь наедине с собой, да и то самое
недолгое время – безжалостный рассудок немедленно расставлял всё на свои места.
«Очень возможно, что созерцание восхода над морем и понизило бы уровень
преступности в первой половине суток, но лишь затем, чтобы ещё более повысить
его во второй, – сказал себе титулярный советник. – Человеку
свойственно стыдиться моментов умильности и прекраснодушия. Можно было бы,
конечно, для равновесия принудить всё население земли любоваться и закатом,
зрелище тоже хоть куда. Однако страшно представить, во что тогда превратятся
пасмурные дни…»
Фандорин со вздохом отвернулся от картины, сотворённой
Богом, к пейзажу, созданному людьми. В этот чистый, умытый росой час сей
последний тоже был очень недурён, хоть и куда менее совершенен: под фонарём,
подложив под щеку кулак, дрых обессилевший матрос, на углу противно шаркал
метлой не в меру усердный дворник.
Вдруг он уронил своё орудие, оглянулся, и в ту же секунду
Фандорин услышал стремительно нарастающий грохот, женские крики. Из-за угла на
набережную бешено вынеслась лёгкая одноколка. Чуть не перевернулась,
оторвавшись от мостовой одним колесом, но кое-как выровнялась – лошадь успела
свернуть перед самым парапетом, однако замедлила бег не более чем на долю
секунды. С истошным ржанием мотнула башкой, роняя клочья пены, и припустила
сумасшедшим галопом вдоль моря, быстро приближаясь к Фандорину.
В коляске была женщина, она держалась обеими руками за
сиденье и пронзительно кричала, растрепавшиеся чёрные волосы развевались по
ветру – шляпка, должно быть, давно слетела. Всё было ясно: лошадь чего-то
испугалась, понесла, а хозяйка не смогла удержать поводья.
Эраст Петрович не анализировал ситуацию, не пытался
предугадать возможные последствия, он просто соскочил с тротуара и побежал в
том же направлении, в каком неслась коляска, – настолько быстро, насколько
можно бежать, если все время глядишь назад.
Лошадь была красивой белой масти, но грубовата и невысока в
холке. Титулярный советник уже видел таких здесь, в Йокогаме. Всеволод
Витальевич сказал, что это исконно японская порода, отличающаяся капризностью и
малой пригодностью для езды в упряжке.
Фандорину никогда в жизни не доводилось останавливать
взбесившуюся лошадь, но однажды, во время недавней войны, он видел, сколь ловко
это получилось у казака и, с всегдашней своей любознательностью, выспросил, как
это делается. «Ты, барин, главно дело, за уздейку её не лапь, – поделился
наукой донец, – они, когда сдуремши, энтого не любят. Ты ей на шею прыгай,
голову к земле гни. Да ори на неё не матерно, а ласково: „донюшка, голубушка,
невестушка моя“. Она в разум и войдёт. А ежели жеребец, то его надо „братишкой“,
ещё „земелей“ можно».
Когда обезумевшее животное поровнялось с бегущим, Эраст
Петрович поступил в полном соответствии с теорией. Прыгнул, повис на потной,
скользкой шее и только тут сообразил, что не знает, жеребец это или кобыла – не
было времени рассматривать. Поэтому на всякий случай запустил и «донюшку», и
«земелю», и «братишку» с «голубушкой».
Сначала не помогло. То ли надо было уговаривать по-японски,
то ли лошади не понравился груз на шее, но представительница (а может,
представитель) капризной породы страшно фыркнула, замотала башкой, попробовала
цапнуть титулярного советника зубами за плечо. Не преуспела и лишь тогда начала
понемногу замедлять бег.
