– Что в городе? – брюзгливым начальственным тоном поинтересовался развалившийся на заднем сидении «ауди» Ромашин.
– Пробки, – лаконично ответил водитель.
Справа промелькнула разбитая на обочине брезентовая армейская палатка – оборудованный в срочном порядке пункт обогрева и оказания первой медицинской помощи. Рядом с ней стояла наготове техника – мощный тягач, оранжевая окраска которого указывала на принадлежность к коммунальным службам, ярко-красная пожарная машина и карета «скорой помощи». Сине-белая машина ДПС тоже была тут как тут, и упакованный в толстое зимнее обмундирование патрульный прохаживался вдоль обочины, внося своим присутствием дополнительную нервозность.
– Пробки, – недовольно проворчал Ромашин. – Накупили этого хлама на колесах, ни проехать, ни пройти! Ездили бы на метро – не было бы пробок, а то нынче каждому лимузин подавай!
Водитель благоразумно промолчал, тем более что ответа от него не ждали – его мнение тут, как обычно, никого не интересовало.
– По Кольцевой езжай, – отрывисто скомандовал Вячеслав Эдуардович. – Так оно скорей получится. Да газу, газу подкинь! Что ты ползешь, как вошь по мокрому месту!
Когда, миновав заснеженную развязку, они выбрались на МКАД, было уже совсем светло. Снег густо летел навстречу, в бледно-серой пелене ненастья неярко посверкивали залепленные тающими хлопьями фары и оранжевые вспышки проблесковых маячков на кабинах дорожных машин. Здесь, на Кольцевой, мощный, щедро профинансированный механизм коммунальных служб столицы противостоял разгулу стихии настолько успешно, что одержанные им победы были видны невооруженным глазом. Расчищенная дорога была щедро посыпана реагентами, и, почувствовав под колесами вместо снеговой каши твердый, хотя и мокрый асфальт, водитель, наконец, выполнил требование пассажира, плавно утопив педаль газа. Турбированный двигатель запел на высокой ноте, и черная «ауди», перестроившись в крайнюю левую полосу, сорвавшейся с направляющих пусковой установки самонаводящейся ракетой стремительно рванулась вперед.
– Газ справа, – ворчливо напомнил с заднего сиденья Ромашин, как обычно, недовольный отсутствием перегрузок, которые испытывает пилот сверхзвукового истребителя. – Дави на него, дави! Ногой дави, а не усилием мысли! Этак мы и к завтрему не доберемся, а у меня в девять совещание.
– Успеем, Вячеслав Эдуардович, – пообещал водитель, неожиданно для себя зевнул и мгновенно, безболезненно умер, навалившись грудью на ступицу рулевого колеса.
Ромашин издал какой-то нечленораздельный возглас – не столько испуганный, сколько сердитый. Потерявшая управление на скорости сто шестьдесят километров в час машина вильнула влево и задела металлический отбойник, разделяющий встречные транспортные потоки. От толчка мертвый водитель завалился вправо, повернув в ту же сторону руль, на котором лежал. Идущий в соседнем ряду джип ударил «ауди» в правое заднее крыло, отшвырнув под колеса мчащейся еще правее фуры, и сам закрутился в смертельном вальсе на скользкой дороге, пока не стал, с грохотом врезавшись в отбойник.
К тому моменту, когда последний удар выбросил, наконец, превращенную в рассыпающуюся груду искореженного металла иномарку на заснеженную обочину, Вячеслав Эдуардович Ромашин был уже мертв. К сожалению, здесь и сейчас умер не он один: запущенная внезапно скончавшимся водителем цепная реакция продолжалась в лязге и пушечных ударах налетающих друг на друга машин, и было ясно, что в печальную статистику дорожных катастроф прямо сию минуту вписывается новая кровавая строка.
* * *
За окном уже совсем стемнело. Снегопад немного ослабел, ветер поутих, и при желании сквозь частую сетку падающих с мутного от электрического зарева большого города неба хлопьев можно было разглядеть заснеженный двор с холмиками заметенных авто, освещенные окна соседнего дома и вообще все, что угодно. У Глеба Сиверова желание смотреть в окно отсутствовало: он знал, что ничего нового и интересного там не увидит. Он смотрел телевизор; ничего интересного не показывали и там, но оставалась надежда увидеть хотя бы что-то новое – иначе зачем, скажите на милость, существуют выпуски новостей?
Главной новостью дня оставался, конечно же, снежный шторм, принесенный циклоном из погребенной под метровыми сугробами Европы. Редакторы, готовившие сюжет, явно взяли на вооружение опыт коллег из некоторых братских республик. Для начала диктор подробно и красочно рассказал, каких бед натворило ненастье в соседних Украине и Белоруссии: парализованное движение на трассах, десятки оставшихся без электричества населенных пунктов, сотни разбитых вдребезги машин, – и лишь потом плавно перешел к незначительным, с самой первой минуты взятым под неусыпный контроль неудобствам, которые побившая столетний рекорд мартовская вьюга доставила жителям российской столицы.
Текст звучал за кадром, на фоне иллюстрирующих его видеозарисовок, и Глебу подумалось, что это сделано неспроста. С одной стороны, такое построение сюжета выглядит вполне современно – информативно, динамично, в ногу со временем. А с другой, избавляет от тяжкой – пусть не для всех, но для кого-то все-таки тяжкой – необходимости врать, не краснея. Ври, сколько душе угодно, и, если не разучился, красней себе на здоровье – все равно никто, кроме твоих коллег, этого не увидит, а коллегам не привыкать.
С кухни доносились по-домашнему уютный вечерний звон посуды и шипение масла на раскаленной сковороде. Оттуда тянуло вкусным, вызывающим обильное слюноотделение запахом жареного лука и подрумянивающегося мяса – Ирина готовила ужин, и Глеб уже добрых десять минут с трудом перебарывал желание ее поторопить. На кухне тоже бормотал телевизор; приглушив звук, Сиверов убедился, что жена смотрит ту же программу, что и он. Смотрит, разумеется, так, как обычно смотрит телевизор занятая стряпней женщина – спиной, поглощенная своими мыслями, воспринимая его бормотание просто как звуковой фон.
– Это какой-то кошмар, – сказала Ирина, неожиданно появившись в дверях гостиной. – Ты не знаешь, нынешняя зима когда-нибудь кончится, или это начало нового ледникового периода?
Глеб понял, что ошибся: если жена и не следила за картинкой на экране, то звучащий за кадром текст слышала от первого до последнего слова.
– Кончится, кончится, – заверил он. – Все когда-нибудь кончается. В том числе и человеческое терпение. Мы есть сегодня будем, или ты решила подождать с ужином до весны? Отвечай, женщина!
– Я поставила сковородку на медленный огонь, – смеясь, ответила Ирина. – Путь немного протушится. А то ты же потом первый станешь ныть, что мясо жесткое.
– Не ныть, а конструктивно критиковать, – поправил Сиверов. – А то развели тут какой-то советский общепит: сперва еды не дождешься, а потом оказывается, что ее еще и есть невозможно!
– Ах, ты… – задохнулась от притворного возмущения Ирина. – Не дождешься, да? Есть невозможно? Вот и не дождешься!
Назревшая, было, шутливая перепалка прекратилась, не успев по-настоящему начаться: Глеб пропустил свою реплику, целиком сосредоточив внимание на экране. Удивленно приподняв бровь, Ирина посмотрела туда же и увидела картину, которая, увы, давно стала привычной для всякого, кто хотя бы время от времени смотрит новости по телевизору: оживленное шоссе, вспышки полицейских мигалок, лежащая вверх колесами в придорожном кювете большегрузная фура и скопление до неузнаваемости изуродованных, разбитых вдребезги машин на обочине.
