– Вот тогда-то, стоя у самого гроба, я это и заметил, – зловещим тоном записного враля, у ночного костра рассказывающего молодым олухам страшную байку, объявил Торрес.
– Что же ты заметил, Эстебан? – рассеянно перекладывая на столе бумаги, слегка поторопил его Моралес.
– Уши, сеньор.
– Уши? – с деланным изумлением переспросил генерал. – Чьи уши?
– Его, – сказал старик. – Уши команданте.
– А ты не знал, что у команданте есть уши? – пуще прежнего изумился генерал.
– Это были не его уши, сеньор.
– Не его уши?.. – Моралес откинулся в кресле и сложил руки на животе, с веселым недоумением глядя на садовника. – Надо же, а мне никто не говорил, что ты пристрастился к бутылке. Осторожнее, омбре, вино – коварная вещь, особенно когда человек, как ты, подолгу находится на солнцепеке.
– Это не повод для шуток, сеньор генерал, – неодобрительно поджав губы, заявил садовник.
– Ты прав, извини. В чем-то другом ты можешь заблуждаться, но мой тон, пожалуй, и впрямь неуместен. Так чьи же, по-твоему, это были уши? И… гм… как они туда попали?
– Единственное, что я могу сказать наверняка, – неторопливо, раздельно проговорил, глядя ему в глаза, Эстебан Торрес, – это что уши принадлежали человеку, которого положили в гроб вместо команданте. Мне он показался похожим на Себастьяна – того двойника президента, который куда-то пропал около месяца назад. Только не говорите, что впервые слышите о двойниках команданте, сеньор генерал, это заставит меня усомниться в вашей искренности.
– Нет, этого говорить я не стану, – сказал Моралес, стараясь, чтобы это прозвучало как можно искреннее. – Но, может быть, ты ошибся? Кроме того, ты уже давно не общался с команданте накоротке, а с годами в человеке меняется все…
– Есть вещи, которые не меняются, – неожиданно твердо, даже резко возразил старик. – Я слышал по телевизору, что форма ушей так же неповторима, как отпечатки ладоней и стоп или рисунок сетчатки глаза. Она не меняется с возрастом, и по ней человека можно узнать всегда. Так вот, сеньор генерал: это были другие уши. А значит, и покойник тоже был другой.
– Телевизор? Да, это серьезно. – Генерал позволил себе усмехнуться – чуть-чуть, одними уголками губ. – Я бы не стал слепо верить всему, что говорят по телевизору, Эстебан, дружище. Но из уважения к тебе я проконсультируюсь со специалистами. Если они подтвердят то, что ты слышал по этому ящику, нам придется провести экспертизу. Скольким еще людям ты рассказал о том, что, как тебе кажется, ты видел?
– Я необразован и не слишком умен, генерал, – сказал Торрес, – но даже я понимаю, что о таких вещах не стоит болтать направо и налево. Это слишком серьезное дело…
– Вот именно, – перебил Моралес, – слишком серьезное. Если ты прав, омбре, то речь идет не о кощунстве, а о чем-то намного худшем – об измене. Пока мы все не выясним, нужно хранить твои подозрения в тайне. Поэтому…
Он сел ровнее и, запустив правую руку в оставленный открытым ящик стола, вынул оттуда тускло-черный длинноствольный «смит-и-вессон» тридцать восьмого калибра. Генерал любил этот револьвер за мощь и стопроцентную, обусловленную предельной простотой конструкции безотказность, любил видеть, как сверкают медным блеском донышки гильз в гнездах откинутого барабана, любил плавный ход курка и даже то, как сильно и зло револьвер толкается в ладонь в момент выстрела, подбрасывая вверх руку.
Тяжелые портьеры и бархатные драпировки погасили воздушную волну, приглушив звук револьверного выстрела. Торрес с грохотом опрокинулся набок вместе со стулом; широким веером брызнувшее из пробитого навылет черепа содержимое его глупой седой головы, не долетев до дальней стены, запачкало паркетный пол.
– Приберите здесь, – сказал Моралес вбежавшим на шум с автоматами наперевес солдатам, за спинами которых маячило встревоженное лицо адъютанта. – Карлос, зайдите на минутку.
Посторонившись, чтобы пропустить волочащих мертвеца солдат, адъютант приблизился к столу.
– Что русские? – не предложив ему сесть, спросил Моралес. Он, не торопясь, откинул барабан револьвера, извлек из курящегося пороховым дымком гнезда стреляную гильзу и аккуратно вставил на ее место новый патрон. Гильза со звоном упала на дно украшающей письменный стол мраморной пепельницы, на краю которой, расправив крылья, сидел золотой кондор с рубиновыми глазами, покачалась немного, перекатываясь с боку на бок, и замерла.
– Похоже, устали от своих каникул, – конфиденциально склонившись к уху Моралеса, негромко доложил адъютант. – Пьют, ворчат и пристают с расспросами к Суаресу – интересуются, почему молчит человек, который их сюда вызвал, и когда, наконец, можно будет приступить к работе.
– Странные люди, – пожал плечами Моралес. – Я до сих пор не слышал о русских, которые предпочли бы работу бесплатной выпивке. Впрочем, их можно понять. Контакты?
– Никаких, даже по телефону. Один из них сразу по приезде позвонил домой, чтобы сообщить жене, что благополучно добрался до места, и с тех пор они ни с кем не связывались – подозреваю, что из экономии. Наши люди проверили все, что возможно, и не обнаружили ничего подозрительного. Кажется, никакой секретной миссии у них нет.
– Это только кажется, Карлос. – Генерал положил револьвер на место и задвинул ящик стола, сделав вид, что не заметил, как адъютант украдкой перевел дух. – Ни одно государство не отпустит своих людей работать на другое государство, не сделав хотя бы попытки их завербовать. Но это несущественно. Насколько мне известно, работы на главном конвейере в Сьюдад-Боливаре практически завершились. Пожалуй, пора пойти навстречу пожеланиям наших гостей и дать им, наконец, заняться любимым делом. Распорядитесь, чтобы их отправили на завод не позднее завтрашнего утра и обеспечили всем необходимым.
Чтобы дать уборщикам возможность навести в кабинете порядок, а заодно немного поразмыслить, генерал уединился в примыкающей к кабинету курительной. Здесь он отдыхал, здесь вел особо конфиденциальные переговоры и здесь же частенько ночевал на диване, который только с виду казался плохо приспособленным для полноценного ночного сна. Повалившись на это мягко пружинящее чудо конструкторской мысли в сфере функционального дизайна, Моралес закурил кубинскую сигару и, положив ноги на столик для курительных принадлежностей, погрузился в размышления.
О Торресе он не думал, с ним все было ясно. Старик сам подписал себе приговор, по глупости не только сунув нос, куда не следовало, но еще и распустив после этого язык. Конечно, молчание не спасло бы его, но могло продлить жизнь на несколько дней, недель, а может быть, и месяцев – месяцев, да, но не лет. Разобравшись с более насущными делами и проблемами, Алонзо Моралес непременно вернулся бы к процедуре прощания с команданте, внимательно просмотрев все сделанные в этот печальный день записи. В ходе такого просмотра факт присутствия садовника в непосредственной близости от гроба всплыл бы в любом случае, и старика все равно пришлось бы поставить к стенке. И хорошо, что он пришел сам: теперь, по крайней мере, можно быть почти на сто процентов уверенным, что он больше никому не проболтался об увиденном.
