– Баба у него тут, наверное, – будто подслушав мысли Мордвинова, тоном эксперта предположил Белый.
– Ты думаешь? – водя биноклем от окна к окну, рассеянно произнес Анатолий Степанович.
– Да тут и думать нечего, – сказал Белый. – Что еще ему здесь делать?
Анатолий Степанович замер, наведя бинокль на одно из окон третьего этажа. Там, отдернув занавеску, секунду назад появился господин Семибратов собственной персоной. Он был голый по пояс, а возможно, и ниже – угол, под которым велось наблюдение, не позволял разглядеть такие подробности. В одной руке он держал бокал вина, в другой дымилась сигарета. Сделав затяжку и выпустив дым в открытую форточку, Семибратов глотнул из бокала, обернулся в сторону комнаты и что-то сказал, сопроводив слова утвердительным кивком.
– А знаешь, – сказал Мордвинов, с легкой завистью разглядывая в бинокль его мускулистый, покрытый ровным густым загаром торс, – как ни странно, ты прав. Пожалуй, у него здесь действительно женщина.
– Если только он не педик, – уточнил Белый. – Усики его видели? Вылитый голубец!
– В данном случае его ориентация не имеет никакого значения, – сказал Анатолий Степанович. – Лет тридцать – сорок назад его еще можно было бы этим шантажировать, а сейчас разницы никакой – голубой он, розовый или зеленый в белую полоску.
– Да, развелось этих извращенцев, как на бродячей собаке блох, – не подозревая, с кем разговаривает, продолжил углублять собственную могилу Белый. – И не прячутся, черти, даже гордятся: вот, мол, мы какие – особенные, не то, что вы, натуралы… Гей-парад им подавай! А я бы, лично, разрешил: валяйте, выходите! Собрались бы они в кучу, вышли на этот свой парад, а я бы улицу с двух сторон перекрыл и – из пулеметов! А потом танки пустил бы, чтоб уж наверняка, в кашу…
– А ты, оказывается, стратег, – нейтральным тоном заметил Мордвинов.
Семибратов докурил сигарету, выбросил окурок в форточку и отошел от окна, задернув занавеску. Смотреть стало не на что, и Анатолий Степанович опустил бинокль.
– На второй заход пошел, – предположил Белый, который прекрасно видел все и без оптики, невооруженным глазом. – Двигаем, шеф?
– Подождем, – сказал Мордвинов.
– А чего его ждать? – заспорил вконец распоясавшийся Белый. – Видно же, что человек никуда не торопится. Трах-тибидох, винишко, порнушка по телеку… Может, он ночевать останется, так что ж нам – до утра здесь загорать?
– Я-то здесь до утра загорать точно не буду, а вот ты, если понадобится, просидишь хоть неделю, – сказал Мордвинов. – Но, думаю, справлять нужду в бутылку тебе не придется. Рановато ему на ночлег устраиваться, ты не находишь? Паренек-то активный! Между делом, пока муж на работе, заскочил к старой знакомой, бросил пару палок и отвалил по своим делам… Внимание, – напряженным тоном добавил он, услышав переливчатую трель отпираемого изнутри электронного замка на двери подъезда.
Дверь распахнулась, и оттуда, шаркая стоптанными башмаками, вышел сгорбленный старик, издалека смахивающий на классика русской литературы Льва Николаевича Толстого. На голове у него была музейного вида соломенная шляпа, из-под которой торчали длинные седые лохмы, косматая белая борода доставала до середины груди; в левой руке старик держал пустую пластмассовую кошелку, а правой опирался на толстую трость. Бочком, как краб, обойдя стоящий у подъезда мотоцикл, старикан медленно поплелся в сторону магазина. Раньше, чем он повернулся к «газели» спиной, Мордвинов разглядел на груди его засаленного, мятого, болтающегося, как на вешалке, коричневого пиджака два ряда наградных планок.
– За кефиром почапал, – глядя ему в спину, сказал Белый. – Орденские планки нацепил… Неужели и впрямь воевал?
– Возможно, – пожал плечами Мордвинов, доставая сигареты. – Если да, то застал самый конец войны. Но, скорее всего, нет. Просто отставник. Настоящих ветеранов войны с каждым годом становится все меньше. А когда их совсем не останется, кто-нибудь сядет и перепишет историю – так, как это будет угодно власти. Да ее, собственно, уже начали переписывать. Учителям в школах не позавидуешь, а уж преподавателям истории в университетах и подавно: вчера говорили одно, сегодня другое, а послезавтра придется говорить третье. История вообще не наука, а просто один из рычагов управления государством…
Белый, которого подобные вопросы никогда не волновали, слушал разговорившегося начальника, всем своим видом выражая повышенное внимание, – вернее сказать, не слушал, а делал вид, что слушает, терпеливо дожидаясь, когда шефу надоест молоть эту заумную чепуху. Когда Мордвинов умолк, он из вежливости подождал еще немного и осторожно вернулся к теме, которая его действительно интересовала.
– Слушайте, Анатолий Степанович, я все хочу спросить: а чего это вы сами за этим фраером с самого утра по пятам ездите? Могли бы послать кого-нибудь…
– Вообще-то, это не твоего ума дело, – сказал Мордвинов. – Но, чтобы ты не отвлекался на посторонние мысли, объясню. Это опасный и очень ловкий человек, обладающий профессиональными навыками, о каких ты, дружок, даже не слышал. Я должен выяснить, чем он дышит, как проводит время, чем занимается, с кем контактирует. Есть такая поговорка: если хочешь, чтобы что-то было сделано хорошо, сделай это сам. Сейчас как раз такой случай, когда мне не просто хочется, а очень нужно, чтобы дело было сделано без сучка, без задоринки. И чем меньше людей будет об этом знать, тем лучше.
– Ага, – удовлетворенно кивнул, мгновенно преисполнившись сознания своей значимости, польщенный доверием начальника Белый.
Мордвинов мысленно усмехнулся: манипулировать этим недоумком было легче, чем управлять трехколесным велосипедом. На самом деле личное участие Анатолия Степановича в слежке за Семибратовым объяснялось намного проще: поручить эту работу было просто некому. Специалистов нужного профиля среди подчиненных Мордвинова не наблюдалось, и где их взять, бывший учитель истории представлял себе очень смутно. Конечно, в Москве полно охранных и детективных агентств, не говоря о криминальных структурах, но вмешивать в это дело посторонних он категорически не хотел: такое вмешательство могло навредить ему самому больше, чем Семибратову. Но не говорить же об этом Белому! Беседы с ним смахивали на диалог с неодушевленным предметом, смысловую нагрузку в них несли только реплики Анатолия Степановича, но слова и темы для разговора все-таки приходилось выбирать: данный неодушевленный предмет обладал тем же свойством, что и диктофон, и мог не только услышать и запомнить то, что ему говорили, но и кому-нибудь пересказать.
Они дружно задымили и, устроившись поудобнее, стали терпеливо ждать окончания сексуальных забав господина Семибратова – профессионала, который настолько уверовал в свое превосходство над окружающими, что забыл об осторожности и дал дилетантам обвести себя вокруг пальца.
* * *
Седобородый старик в соломенной шляпе, шаркая стоптанными, потерявшими форму и цвет башмаками, с томительной медлительностью доковылял до угла дома и свернул направо, на вымощенную растрескавшимися бетонными плитами дорожку, что вела наискосок через двор в сторону детского сада, за которым примерно в пяти минутах ходьбы располагался магазин. При такой скорости передвижения пять минут обещали стать пятьюдесятью пятью; впрочем, свернув за угол, старикан зашагал немного бодрее. Переложив пустую кошелку из левой руки в правую, которая сжимала рукоятку трости, он выудил из кармана пиджака и нацепил на переносицу темные солнцезащитные очки. Пиджак был ему непомерно велик – потому, наверное, что хозяин, как это часто происходит с людьми его возраста, к старости сильно усох.
