– А почерк? – задала резонный вопрос Дондрыкина. – И ты, и я почерк-то признали!
– Почерк подделать – не штука. – Старичок повернулся к Сашеньке: – Вас как называть-то, ваша светлость али сиятельство?
– Сашкой ее звать! – вякнула Матрена Ипатьевна.
– Александра Ильинична, – строго поправила княгиня.
– Александра Ильинична, раз Сидор вам про убийство рассказал, может, и убийцу упомянул?
– С Сидором я знакома не была, с чужих слов говорю. А убийцу Сидор не назвал. Выгоду хотел из тайны извлечь, за что и поплатился.
– Однако, чувствую, мыслишки у вас насчет убийцы имеются. Или ошибаюсь?
– Осетров! – чуть подумав, открыла свои подозрения Тарусова.
Все равно завтра весь город узнает.
Старичок почесал лысину:
– Калина? Да ну-у… Зачем ему собственных приказчиков убивать?
– Пашку – за то, что к Матрене переметнулся, – пустилась в объяснение Сашенька.
– Бросьте, ерунда. Александр Македонский, конечно, великий человек, но стулья из-за него ломать негоже, – процитировал Гоголя собеседник.
«А старичок-то образован!» – подумала Сашенька, а вслух продолжила объяснять:
– А Сидор Осетрова шантажировал…
– Говорю же вам – не Осетрова! Как Пашка не мог письмо такое накорябать, так Калина на убийство не способен, – возразил ей старичок-психолог. – Обмануть, сподличать, подвести под монастырь – это Осетров запросто. И украсть может! Товар мимо таможни ввезти…
Слова эти адресованы были не Сашеньке.
– Опять свое заладил! – взметнулась Матрена Ипатьевна. – Калина в ноль торгует, чтоб меня разорить!
– А я говорю, контрабандой балуется. А что ты запоешь, когда в минус к нашей входной цене начнет продавать?
– Пусть попробует…
– На хвост соли ему насыплешь?
– Управу найду!
– Зря ты на Климента рассчитываешь. Они с Калиной давно в дружках. Когда склады мои сгорели, Климент приехал, поковырялся пять минут, буркнул «Молния!» – и был таков. А там керосином за версту воняло…
Сашеньку, несмотря на хмельной туман в голове, озарила догадка:
– Вы Телепнев?
– Собственной персоной. Что? Не похож? Или смутило, что приказчиком служу? Служу по собственной воле и желанию. Жена померла, дочкам-зятьям в тягость. Скучно стало! А тут Матрена Ипатьевна с прожектом! Я, конечно, знал, дело она под Пашку затеяла, но уж больно руки чесались. Поквитаться с ученичком своим Осетровым захотелось. Умный человек у наставников знаниям и умениям учится, а этот подлец заодно и дело мое перехватил. Ну погоди, милок, год-другой, запоешь ты соловушкой!
– Если сам не помрешь к тому моменту, а я не разорюсь, – мрачно предрекла Матрена Ипатьевна.
– Слушаться будешь – не разоришься. Рисковать, Матрена, надо!
– Я сказала: нет! Не хочу больше закон преступать. Честной быть хочу.
– Ну, мне пора, – решила Сашенька.
За разговором не заметила, как за окном стемнело. Не много она тут выведала, а то, что услышала, по правде говоря, лучше бы и не знать.
– На посошок давай, – предложила Матрена.
– Не доеду я, – оценила возможности своего организма Сашенька.
– Не боись, я тебя отвезу. Эй, Аграфена!
– Мотя, ты б лучше дома осталась, – ласково посоветовал старичок.
Матрена, не слушая, разлила по стаканам уиски. В дверях появился слуга.
– Слушай сюда! Чтоб через пять минут коляска была готова. А потом Сысоича накорми.
– Я тебя обожду! – запротестовал Телепнев.
– А кто сказал, что я домой вернусь? – рассмеялась Дондрыкина.
Старик закряхтел:
– Снова за старое?
– Ага! Чего добру пропадать? Ну давай, подруженька, чтобы Господь за плечи держал!
Матрена Ипатьевна ловко правила «эгоисткой»
[50]
. Сашеньку же от тряски мутило. Да так, что Дондрыкиной пришлось остановиться.
– Глубже дыши, сиятельство! И все будет вери гуд, как Ричардс говорит.
Сашенька в этом уверена не была. К тошноте прибавилась головная боль. Она прикрыла глаза.
– Ты это… дома повязку наложи с уксусом, – посоветовала многоопытная Матрена.
– Хорошо, – пробормотала страдалица.
– Эй, Сашка! Я знаешь что спросить хочу? – У Матрены Ипатьевны, наоборот, на воздухе хмель прошел. – Сидор вот убийцу не назвал. А где убийство произошло, не обмолвился?
– Склад на Малой Невке. У моста Каменноостровского, – подавляя мучительные позывы, прошептала Сашенька.
– У моста? – Дондрыкина надолго задумалась. Минуты через три она вдруг уточнила: – Ты ведь на Сергеевской живешь?
Сашенька кивнула. Купчиха яростно шлепнула лошадку кнутом. Снова началась мучительная тряска. Только бы «эгоистку» не испачкать, стыда ведь не оберешься.
Матрена Ипатьевна то и дело погоняла норовившую сбавить шаг лошадь. Встречный ветерок несколько облегчил Сашенькины мученья, она даже задремала.
У парадного входа Дондрыкина ее растолкала:
– Доехали, вылезай. У-у-у! Да ты, сиятельство, на ногах не стоишь. Проводить?
Сашенька помотала головой. Еще не хватало. Сама, сама!
– Тогда прощай. Вряд ли свидимся.
– Почему? – решила выяснить Тарусова.
– А потому, что догадалась я, кто Пашку моего убил.
– Кто? – Сашенька вцепилась в Дондрыкину.
– Завтра узнаешь.
– Сейчас!
– Сейчас? Нет, моя дорогая, сейчас я к нему поеду и поквитаюсь, – Матрена Ипатьевна вытащила карманный кольт. – Утром про меня в газетах прочтешь. А коли не прочтешь, знай: нет больше Матрены Дондрыкиной.
– Не делай этого! Поехали в полицию. Не хочешь в полицию, пошли со мной, расскажешь все Дмитрию.
– Не пойду. А Дмитрию поклон от меня передай.
Дондрыкина оторвала от руки Сашенькины пальцы и ловко запрыгнула в «эгоистку».
– Прощай! Коли жива останусь да под следствие попаду, найму Димочку адвокатом!
Купчиха на прощание потрясла револьвером.
Княгиня Тарусова, словно последняя забулдыга, не решалась отлепиться от фонаря. Какой позор! Сейчас ее увидят в окно соседи, поймут, что пьяна… На ее счастье, Глебка по-прежнему торчал около дома. Как Дондрыкина отъехала, сразу подбежал.
– Проводи до квартиры, ногу подвернула! – попросила княгиня.
