Он просидел на больничном несколько месяцев. И впервые стал отцом как раз в ту пору, когда сам заново учился ходить. Во время родов он не знал, стоять ему или сидеть. Акушерка предложила прикатить кушетку, так что он мог бы лечь рядом. Он отказался – веж ли во, но решительно.
С рождением ребенка к нему вернулась энергия, воля к жизни. Разрыв с Эвой оказался совсем не так драматичен, как он себе представлял. Смена места жительства померкла на фоне автокатастрофы, в которой он едва не погиб, и теперь уже бывшая жена не проронила ни слова, пока грузчики выносили его вещи из их совместно нажитого дома. Спенсер присутствовал лично, следя за тем, чтобы все шло по плану, и наблюдал за погрузкой, сидя в своем любимом кресле. Когда фура была загружена и он поднялся, чтобы кресло вынесли последним, вся сцена приобрела почти символическое значение.
– Береги себя, – произнес он, стоя в дверях.
– Ты тоже, – ответила Эва.
– Созвонимся. – Он поднял руку в неуверенном прощальном жесте.
– Обязательно.
Она произнесла это слово с улыбкой, но в глазах блестели слезы. Уже закрывая входную дверь, он услышал, как она прошептала:
– Но ведь иногда нам было хорошо вместе, правда?
Он кивнул, но в горле стоял ком, и он ничего не смог сказать. Молча затворил за собой дверь дома, который служил их совместным жилищем почти тридцать лет, и с помощью грузчика спустился по лестнице.
С тех пор прошло уже девять месяцев, и он пока не возвращался туда.
Между тем жизнь после катастрофы была полна иных, куда более тривиальных возвращений. Например, на работу. Слух о том, что заслуженный профессор оставил жену и дом, дабы начать новую жизнь с молодой женщиной из Стокгольма, совсем недавно родившей его ребенка, мгновенно облетел факультет. Спенсер с улыбкой отметил, что народ не знает, уместно ли поздравлять его с новорожденным.
Помимо ограниченной подвижности, жизнь осложняло то, что ему тяжело было привыкнуть к Стокгольму. Внезапно он ощутил какую-то внутреннюю потерянность. Когда электричка тормозила у перрона в Упсале, ему хотелось никогда больше отсюда не уезжать. Упсала стала частью его жизни – не только профессиональной, но и личной. В напряженный ритм Стокгольма он не вписывался и тосковал по Упсале, сам боясь себе в этом признаться.
И вот он добрался до университета. Кафедру литературоведения возглавлял Эрланд Мальм. Они со Спенсером познакомились еще в ту пору, когда оба были новоиспеченными докторантами. Дружба их никогда не связывала, однако врагами или конкурентами они тоже не являлись. Можно было сказать, что у них хорошие отношения, но не более того.
– Садись, Спенсер, – произнес Эрланд.
– Спасибо.
После прогулки пешком нога и бедро очень нуждались в отдыхе. Палку он повесил на ручку кресла.
– Неприятно это говорить, но до меня дошла некоторая компрометирующая информация.
Компрометирующая?
– Помнишь такую Туву Эрикссон?
Спенсер задумался:
– Я был ее научным руководителем прошлой осенью, вместе с новой докторанткой Малин. Когда начал работать на полставки.
– Как ты мог бы описать ваши с Тувой отношения?
Из коридора донесся какой-то звук, и оба вспомнили, что дверь в кабинет открыта. Эрланд поднялся и закрыл ее.
– У меня с ней не было никаких проблем. – Спенсер развел руками, надеясь, что хозяин кабинета предложит ему кофе. – Правда, она была не очень усердная студентка, так что и я, и Малин недоумевали, почему она выбрала для дипломной работы такую сложную тему. Направить ее на верный путь оказалось непросто. Насколько я помню, на последнем семинаре она не получила удовлетворительной оценки.
– Сколько раз ты с ней встречался?
– Раза два, не более. В остальном ею занималась Малин. Мне кажется, ее это раздражало – я имею в виду Туву. Ей не хотелось иметь в качестве научного руководителя докторанта.
Палка чуть не упала, и Спенсер прислонил ее к письменному столу.
– А в чем, собственно говоря, дело?
Эрланд прокашлялся:
– Она утверждает, что в течение всей работы над дипломом ты чинил ей препятствия. Отказывался помогать, если она не…
– Если она не – что?
– Не совершит с тобой действия сексуального характера.
– Что?
Спенсер рассмеялся, а потом его охватил гнев.
– Прости, но неужели вы воспринимаете все это всерьез? Я почти не имел с ней дела. Вы беседовали с Малин?
– С Малин мы беседовали, и она, с одной стороны, поддерживает тебя. С другой – признает, что лично не присутствовала при ваших встречах с Тувой.
Эта фраза повисла в воздухе.
– Эрланд, какого черта? Девчонка явно не в себе. Я никогда не обращался плохо со своими студентками, ты это прекрасно знаешь.
На лице Эрланда отразилось смущение.
– Да у тебя, черт подери, ребенок от твоей бывшей студентки! Многие на кафедре считают, что это, мягко говоря, странно. Я не имею в виду себя, но другие…
– Кто другие?
– Послушай, давай не будем переходить на личности, и…
– Какие другие?
– Хм… Барбара и Манне. К примеру.
– Барбара и Манне! Манне сам, черт подери, сожительствует со своей падчерицей, и к тому же…
Эрланд в досаде ударил ладонью по столу:
– Сейчас мы говорим о тебе, а не о других. Манне – неудачный пример, я беру его назад. – Он тяжело вздохнул. – Другая студентка видела, как ты обнимал Туву.
Спенсер порылся в памяти:
– Она сказала, что у ее отца инфаркт, поэтому ей трудно сосредоточиться на учебе. Что она проводит много времени у него в больнице.
– Спенсер, ее отец умер. Он был членом городского муниципального совета и умер от лейкемии несколько лет назад.
Палка упала, Спенсер не стал ее поднимать.
– Ты уверен, что именно поэтому обнял ее тогда?
Спенсер молча смотрел на него, и Эрланд решил попробовать еще раз:
– Я хотел сказать – обнять человека не преступление, покуда ты точно знаешь, какой смысл вкладываешь в это действие.
– Она сказала, что ее отец болен. Она мне так сказала.
Эрланд заерзал на месте:
– Мы не можем этого так оставить.
Апрельское солнце заглянуло в кабинет, тени от стоящих на подоконнике цветов заплясали на полу. Скоро наступит День святой Вальборг
[3]
, студенты уже готовятся к празднику. Пикники в парке, гонки на плотах по реке Фюрисон…
