Еще недавно казалось, что благодаря жесткому слову матери и ворожбе Риты он вырвался из небытия, из смрадного валяльного цеха, из жизни, укрытой толстым, непробиваемым войлоком, который глушит живые голоса. Сыч был благодарен их прозорливости, и оставалось совсем немного – закончить учебу, получить направление на службу в Московский военный округ, поскольку он шел на красный диплом, поехать в Ельню, сыграть свадьбу с Ритой, и, можно сказать, жизнь удалась. Но по армии уже прокатился каток хрущевского сокращения, и буквально за полгода до выпуска снова возникли полная неопределенность и уже знакомое ощущение безысходности, усиленное четырьмя годами беззаботной столичной жизни.
Однако же притом ничего не должно было и не могло измениться: в любом случае он все равно бы приехал в Ельню за Ритой, которая верно ждала его все эти годы и в самом деле ходила, как монахиня, в темном платочке, не поднимала глаз и знала только одну дорогу – из дома на фабрику и обратно. Об этом ему писала мать и, забыв все свои сомнения относительно разницы в возрасте, уже готова была благословить их брак.
Но случилось непредвиденное...
Старых преподавателей-офицеров отправляли на пенсию, тех, что помоложе, переводили в другие училища, не попавшие под сокращение, поэтому курс лекций дочитывали новенькие, из гражданских вузов. Таким образом Сыч и познакомился с Ольгой Максимовной, у которой пришлось слушать курс лекций и сдавать экзамен по новому тогда предмету, введенному для будущих офицеров спецпропаганды, – психоанализу. «Удовлетворительно» она ставила всем, невзирая на высокие оценки по другим предметам, таков был приказ. А получить «хорошо» считалось практически невозможно – она презирала военных, не выносила запаха казармы и сапогов, в учебный класс входила с демонстративно зажатым носом и смотрела всегда куда-то мимо, так что невозможно было поймать взгляда. Снисходила она лишь в присутствии начальника училища, но и с ним вела себя высокомерно и независимо.
Она уже побывала замужем и по возрасту была старше Сыча на пять лет, но эта разница по сравнению с Ритой казалась совсем уж незначительной, не замечалась и, напротив, становилась притягательной. Завалив экзамен в аудитории, он тогда и подумать не мог, что красивая, строгая и потому недоступная Ольга Максимовна может стать его женой. Сычу всегда нравились девушки попроще, уровня фабричных, в обществе которых он чувствовал себя комфортно, а перед такими, тем паче столичными, он попросту робел и замолкал. Он отлично понимал, что это комплекс неполноценности и что его когда-нибудь надо расстрелять, как фонари возле милиции, однако не представлялось случая.
И тут на экзамене, сидя против этой манящей ледяной красотки и ощущая прилив некого онемения языка и мысли, Сыч внезапно осознал, что никогда не сможет перешагнуть через мучительный рубеж. Он разозлился и от этого за отпущенное время не смог сформулировать ответы на вопросы в билете, а потом вовсе хотел уйти, но недосягаемая тогда Ольга Максимовна вдруг сняла стальные очки и, прищурившись, заглянула ему в душу.
– Хотите «уд», товарищ сержант? – спросила холодно. – Получайте и уходите.
– Я иду на красный диплом, – признался Сыч.
– На красный? – изумилась она и вновь прикрылась очками. – На красный нужно очень много работать. В том числе и над собой. Очень много...
Он вообще заткнулся и, как школьник, опустил голову.
И ощутил, что она смотрит на его седой чуб.
– Хорошо, – проговорила вдруг потеплевшим голосом. – Найдете меня на кафедре университета... И попытайте счастья.
На следующий день Сыч переоделся в гражданку, на свинцовых ногах приволокся в университет и прождал Ольгу Максимовну три часа. Она изредка мелькала в коридорах, видела его, однако не обращала внимания. Наконец снизошла, велела явиться на сдачу экзамена завтра утром и дала свой домашний адрес. Он поехал к ней со смутными предчувствиями и ожиданиями, которые оправдались через полчаса. В домашней обстановке Ольга оказалась совсем другой и, недолго послушав лепет о психическом воздействии на вероятного противника в мирных и боевых условиях, вдруг погладила его голову и спросила:
– А это у тебя... почему? Ты же совсем еще мальчик...
Он услышал ее отчетливый женский зов, мгновенно и непроизвольно воспрянул и, как когда-то на берегу мельничного омута, перепрыгнул все барьеры.
Все произошло почти так же, и так же он чувствовал отвращение и разочарование, но, даже воспитанный и дисциплинированный за годы службы, не почуял ответственности и сразу же не побежал за кульком конфет, чтоб заплатить выкуп. Он уходил из квартиры своей преподавательницы с оценкой «отлично» и полной уверенностью, что никогда больше сюда не вернется, к тому же этого не требовали. И удивительно – не испытывал чувства вины и стыда перед Ритой, все эти годы ожидающей его; напротив, возникло некое запоздалое чувство мести за ту, давнюю ее измену с фронтовиком, которого застрелил старшина-танкист возле мельницы. Он даже говорил себе, что теперь-то уже можно жениться с легким сердцем, ибо их взаимные измены наконец-то уравновесились и в будущем тайная ревность никогда его грызть не станет. А ведь грызла, давила!..
И как было с Ритой, Сыч чувствовал отвращение совсем недолго, всего до следующего дня, и потом вспоминал их мимолетную встречу даже с некоторой тоской, особенно после того, когда отправился искать квартиру: курсантов выселяли из казармы, поскольку все учебные и жилые корпуса уже были отданы гражданскому вузу. Он бродил по Москве, а весна выдалась слякотной, дождь со снегом, читал объявления, заходил в квартиры и, как нищий, в мокрой шинелишке, поношенной шапчонке – училище давно сняли с вещевого довольствия – просился встать на постой. Хозяева глядели на него и отказывали, даже не спрашивая, сколько он может заплатить. И наплевать им было на седой чуб, взрослый, не по годам, вид...
Именно тогда он и возненавидел столицу. Как-то раз Сыч случайно оказался на улице, где жила Ольга Максимовна, а дом был знаменитый – московская сталинская высотка. Походил возле, посмотрел на окна двадцатого этажа, вспомнил уют и простор огромной трехкомнатной квартиры и удалился восвояси, вдруг осознав, что стоит только снять у нее на время угол, так в нем и останешься до конца жизни. Он испугался одной только возникшей мысли, ибо всегда помнил, что его ждала Рита, и если бы удалось сейчас снять комнату, Сыч немедленно бы отбил телеграмму с одним словом – «Приезжай». А там уж будь как будет: сообщать ей в письмах безрадостные вести, что училище расформировали и распределения в Московский округ теперь не будет, рука не поднималась.
Но масла в огонь подлил начальник училища, генерал Сытов, бывший тогда одной ногой на пенсии. Он всегда был ироничным, даже насмешливым, умудрялся как-то быть одновременно и солдафоном, когда с улыбкой на устах крыл матом курсовых офицеров, и тонким, воспитанным интеллигентом, если разговаривал с женщинами, а на курсантов смотрел как на своих сынков, то есть снисходительно. Перед самым выпуском он собрал курс спецпропагандистов и повинился, что дипломы он выдаст и даже погоны, однако вместе с этим добром выставит на все четыре стороны. Мол, каждый сам по себе станет искать пристанище, потому что их военная профессия сейчас никому не нужна, а войны в ближайшие годы не ожидается, несмотря на близость Карибского кризиса, мол, так думает высокое начальство.
