Шила на новостройке немеренно, поэтому ужин затянулся.
Соболю захотелось доставить своему другу массу впечатлений и погулять по полной схеме. После «ужина», то есть после 23 часов спустили катер «Чирок» для прогулки с ветерком по ночной бухте. Постепенно набирая обороты, катерок дал полный ход. В общем, носились по ночной бухте до тех пор, пока со всей дури не въехали в бочку стенда размагничивания. Соболь в одну сторону вылетел, Валов – в другую, пластиковый «Чирок» – вдребезги.
Соболевский вынырнув, погреб к своему «Тайфуну», а Коля Валов, решив, что мероприятие закончено, можно и по домам, поплыл к своему катеру. Вот в это время его и засек ссущий с борта вахтенный. Коля, сделав нырок, вынырнул у своего катера, потом он поднялся на борт и, наказав вахте не беспокоить его ни при каких обстоятельствах, завалился спать в каюте.
В это время Соболевский, стоя у борта «Тайфуна», напряженно вглядывался в темноту в надежде увидеть своего друга и думал о самом худшем. Соболь потом не спал всю ночь, а утром он увидел вертолеты, а затем и водолазов и окончательно понял, что ищут утопленника.
И он знал имя этого несчастного. Он вызвал буксир и направился на нем в бригаду. Но сначала он зашел-таки на катер «Р-2» и спросил для очистки совести, не приходил ли ночью на борт Валов. Вахта, прикрывая своего пьяного командира, сообщила, что не видела его со вчерашнего вечера. Соболевский, весь обмякший, пошел «сдаваться» комбригу.
Рассказав комбригу, что произошло прошедшей ночью, выслушав все мыслимые и немыслимые, знакомые и впервые услышанные выражения, Соболь уныло побрел назад на пирс.
Тем временем Коля Валов, проснувшись, решил выяснить обстановку. Он побрился с чувством и, придав себе более или менее приличный вид, направился в штаб бригады.
Вот на переходе он с Соболевским и встретился.
– Колька! Живой! – завопил Соболевский. – Айда к комбригу быстрей, пока он на флот не доложил, – поволок он за собой ничего не понимающего приятеля.
Успели. Комбриг наверх еще не докладывал, потому что сидел и считал до ста. Он решил доложить при цифре сто.
– Бляди! – сказал он друзьям, когда все разрешилось. – Так глухонемым с вами станешь!
А «Чирок» завод поставил новый, со следующего 1003 заказа.
В МАРСЕЛЕ
А хорошо летом в Марселе. Правда, в Париже летом, наверное, еще лучше, но в Париже я не был, а в Марселе был. В Марселе хорошо.
Мы туда с дизелюхой пришли. Был такой дружеский визит в середине восьмидесятых, в который не постыдились включить и нашу дизелюху.
Ну, то, что на ней все сияло, об этом говорить не приходится: ради заграницы и дружеских чувств к иностранному народу мы так лижем матчасть, что даже внутри этой матчасти пахнет только ответственным моментом. А уж как перед убытием в город Марсель нас старались одеть, обуть и накачать всем необходимым наши любимые противолодочные тылы, уж как старались! Это было одно сплошное загляденье и больше ничего. Даже матросов одели во все новое и скрипучее.
В Марселе время текло и быстро, и густо. Насыщенным оно было в Марселе: визиты, экскурсии, встречи, улыбки, попытки встать поближе к француженкам, поддержать их за что-нибудь или рукой рядом провести, чтоб понять, наконец, чем же они отличаются от родных и уютных дам.
Все это так. Все это было, но вместе с тем нужно отметить нарастание того, что называется головокружением и пресыщением, когда хочется побыть одному и отдохнуть от грохота цивилизации, пошляться по пирсу, покурить, посмотреть на море со стороны побережья, процедив во время смотренья несколько русских, до боли знакомых фраз.
В эти мгновенья взор твой рассеян, и сам ты туманный, замечаешь лишь то, что дышит с тобой в унисон.
Но страдать можно и вдвоем. Офицеры, к примеру, могут страдать вдвоем, а могут и большим количеством. Вдвоем они ходят во время страданья, а большим количеством они стоят и курят в отведенных для этого местах, и болтают, болтают…
Этого невысокого сухонького старичка в светлом летнем костюме приметили давно. Бывал он на пирсе почти ежедневно. При этом он всегда старался держаться поближе к офицерским сборищам. Видно было, что он настороженно ловил обрывки фраз. Во всем его облике ощущалось что-то болезненно-старчески-птичье. Наверное, так волнуются древние гусаки перед общим отлетом, когда они уже не в силах подняться в воздух.
Вместе с тем он держался с той долей старомодного достоинства, которое исключает легкость в оценках.
И все-таки несколько слов о нем было сказано: что-то о том, что нехорошо подслушивать. Со смешком.
До старика долетело, и тогда все услышали его голос:
– Не извольте беспокоиться, молодые люди, – сказал он мягко на чистом русском языке, – я не филер, ручаюсь честью.
Наступила неудобная заминка. Наши засмущались, заторопились, в конце концов, он был приглашен.
Когда он подошел, возникла еще одна пауза, во время которой кто-то должен решиться, спросить. Кто-то решился, он назвался эмигрантом не первой волны, вспомнил двадцатые годы, сказал, что просто хотел послушать свежую русскую речь, что приехал издалека только за этим, что там у него дом, семья и все, все, все…
– Русских моих времен становится все меньше, – говорил он с возросшим волнением, – годы, видите ли… а ваш заход сюда. Господи… сколько надежд… и многие хотели бы прийти, поверьте, но силы уже не те… а я вот не усидел. Россия, Россия… господа… иногда, поверите ли, живу, как во сне… вижу ее… перед глазами стоит… вот вы пришли сюда… и я счастлив… безмерно.
Старик расчувствовался, вынул платок. Вокруг зашевелились, кто-то кашлянул, тут же случился и зам (когда он только появился – неведомо), подоспело и остальное начальство, и старика пригласили на корабль.
Он спустился вниз. Его провели по отсекам, показали, рассказали. Он смотрел жадно, задавал вопросы, во всем чувствовался ум.
Зам, чуя жаброй патриотическое мероприятие, быстренько собрал всех свободных от вахт матросиков и попросил старичка выступить.
Тот выступил с вдохновением, разошелся и закатил матросам такую лекцию о любви к Отчизне, что те только рты пораскрывали. Зам при этом присутствовал, с лица сиял и пускал внутрь приятные потоки.
Потом сидели в кают-компании, говорили о флоте, и в этом вопросе старичок явил окружающим поразительную осведомленность.
Проводить его вышли все тот же зам и еще несколько человек.
Прощаясь, зам сказал старику:
– Так что же вы не поедете в СССР? Перестройка же. Теперь уже можно, наверное. Поехали бы, приняли советское гражданство.
Старик посмотрел на него изучающе.
– Молодой человек! – молвил он через некоторое время. – Стар я, да и грехи не пускают. Я ведь в Гражданскую в контрразведке служил. И у Деникина, и у Врангеля. А время было жестокое. Слышали, надеюсь?
