Ага.
– Или вот кисленького чего-нибудь.
Ну конечно.
– Или вот огурец! Тоже помогает. Солененький. Берешь и сосешь его. Сосешь, понял?
Понял, сосешь огурец.
– Слушай, а у тебя всегда так? А? Всегда? Странно!
Опять накатывает. Сейчас пойдет. Не выплеснуть бы на «орла». И чего он тянет? Другой сказал бы: "Идите! Несите вахту, и чтоб без фокусов!" – и пошел бы я нести вахту.
– Ладно, давай! Слава Богу!
– Неси вахту, и чтоб без фокусов! Занять себя работой! Вот тебе задача! Занять и не раскисать!
Бегом по трапу.
– Куда это он рванул? – услышал я за спиной.
– Побежал звать Ихтиандра.
– Какого Ихтиандра?
– А. из раковины.
– Поди ж ты!..
УШИ
Вова Протасов возвращался из увольнения.
Когда Вова Протасов возвращается из увольнения, всегда кажется, что ступеньки существуют только для того, чтоб на них спотыкаться, перила – чтоб хвататься, а голова – чтоб бодаться.
Если б перед Дарвином в самый урожайный период его дарвинской биографии маячила не нафабренная и чопорная физиономия англичанина, а суровая рожа Вовы Протасова, он не сделал бы гениальный вывод о том, что человек произошел от обезьяны, он сделал бы другой гениальный вывод о том, что он произошел от коровы, и значительно позже произошел.
Но, в отличие от дельфина, тоже произошедшего от коровы, Вова не был наделен чудесным даром эхолокации и после увольнения в город попадал в открытую дверь казармы только с третьего раза.
Когда курсант приходит из увольнения, его сейчас же тянет в гальюн – там, кроме прочих дел, можно и воды выпить.
Вова Протасов всегда жадно пьет воду в умывальнике гальюна, присосавшись губами к крану, но до похода в гальюн он, как правило, успевает еще немного покуражиться и покуролесить.
Опробовав ситуацию, Вова к ней больше не возвращался.
Однажды в час ночи он зажег свет в спальном помещении роты, спросил гадом ползучим: "Спите, сволочи?" – за что немедленно получил прилетевшим ботинком в лоб, упал, где стоял, и успокоился там до утра.
В другой раз он уже не зажигал свет, а пытался его потушить.
Спаренный еще в городе в нечто четвероногое со своим лучшим другом Петей, возвратившись слишком рано в родные пенаты, Вовик решил, что лампочка над его коечкой светит удивительно ярко и ее срочно надо гасить.
Вова лег в койку, а его друг Петя, столь же пухленький, взобрался на ту тумбочку, что стоит вплотную к Вовиной коечке.
Там он, Петя, раскачиваясь ливанским кедром, поискал в штанах и вынул свой гульфик.
Вова был уверен и убедил в том кивающего Петю: если струя из гульфика попадет в лампочку, то она сейчас же взорвется и погаснет.
Прищурившись и непрерывно измеряя расстояние выставленным вперед пальцем, он корректировал засыпающего на тумбочке Петю:
– Так, так, влево, влево, я тебе говорю влево. а теперь вверх, вверх, я тебе говорю!..
Петя, поместив голову себе на грудь, стоял, осклабясь, на тумбочке, а жил он в тот момент, по всей видимости, только нижней своей частью, полностью положившейся на Вову.
– Ну давай! – скомандовал ему Вова, убедившись, что Петя отлично скорректирован.
Струя вылетела из заждавшегося гульфика и – ни капли мимо – окропила лежащего под ней Вову.
В свое время мать-природа, шлепая руками по первоначальной глине, чтоб вылепить из нее нашего героя и придать его лицу хоть какое-нибудь выражение, так увлеклась, что совершенно забыла об овале.
Овалом лицо Вовы в окончательном варианте полностью повторило овал писсуара.
И вот теперь, вернувшись из увольнения, когда в перекрестие двух своих взглядов, брошенных каждым глазом в отдельности, Вова увидел писсуар и услышал музыку струй, с ним что-то произошло. Может, он почувствовал нечто родное в предложенном овале, а может, он просто испытал нестерпимую жажду, но только он неожиданно присел на корточки и сунул в писсуар свою голову.
Щеки прошли овал безо всяких усилий, Вова потянулся еще, уши тоже прошли и сработали, как защелки. Пил Вова из писсуара воду или не пил, сейчас это уже не важно, важно то, что он потом из писсуара не вылез.
На звуки Вовы прибежал дневальный. Через десять секунд дневальный уже его тянул изо всех сил, а Вова уже орал:
– Стой! – орал он и шумно плескался. – Давай еще раз! Ой, больно, стой!
Они возились целый час: Вова не проходил, дневальный зверел, а уши росли.
Наконец дневальный так дернул, а Вова так заорал, и голова его с чмоканьем откупорила писсуар. Оборвать Вове голову оказалось совершенно невозможным делом.
Утром рота построилась, как всегда. Командир, как всегда, вышел перед строем сказать несколько слов.
– ЧЛЕНИСТОНОГОЕ!!! – сказал командир – ТОЛЬКО ЧЛЕН И НОГИ!!!
У Вовы отлегло. «Членистоногое» – это Громов, это не он.
Пока командир вещал и взывал, Вова мечтал, чтоб о нем на сегодня забыли, чтоб вообще потеряли б фамилию "Протасов".
– Протасов! – услышал он и тут же выкрикнул:
– Я!
– Выйти из строя!
– Есть! – Вова вышел и повернулся лицом к строю.
Огромные уши стояли перпендикулярно к голове, кончики махрились и алели, как флаги.
– И последнее, товарищи курсанты, и последнее! – командир сделал паузу, чтоб полюбоваться ушами, потом он улыбнулся и продолжил:
– Не суйте голову в писсуар, товарищи курсанты, не суйте! Это очень больно! Товарищ Протасов, я прав? – спросил командир вкрадчиво.
– Совершенно, товарищ командир! – выкрикнул Вова.
ОФИЦЕР НЕ ДОЛЖЕН
Офицер не должен болеть венерическими заболеваниями.
Ну как это: "Товарищ капитан первого ранга!" – и вдруг триппер.
И потом там все равны – офицер, не офицер – все, что старший, что младший – одна на всех жизнь, одни мысли, страдания, одни проблемы, желания.
И все в халатах, а это дело, стремное, смешное, перебинтовано, и трубочка куда надо вставлена.
И ежедневно несколько экскурсий девочек из мединститута с первого курса и из медучилища.
При подходе экскурсии ты, живой экспонат, в прошлом – боевой офицер, должен встать, спустить штаны, показать им свое наглядное пособие и хорошим командным голосом кратко изложить историю своей болезни.
Чувство стыда уходит вместе с третьей экскурсией. Его сменяет чувство юмора – это самое живучее из чувств.
