Так и решили – хуй с ним, и ничего не переделывали.
Через месяц «Петруша» вышел на ходовые. С бачками.
МЫТОЕ НАЧАЛЬСТВО
Мытое начальство – это совсем не то, что не мытое. Разное оно по степени добра.
Баня на флоте – это традиция, ритуал, правда, без танцев, но кто знает, что ждет нас впереди.
Адмирал захотел в сауну.
Через несколько минут в предбаннике стояло все, что должно было снять груз с непростой адмиральской души.
Ритуал и традицию на этот раз обеспечивал не какой-то там матрос, а целый мичман.
Адмирал разделся и прошел в помещение, мичман, до этого стоящий по стойке «смирно», услышал за дверью шум воды, и его отпустило. Он присел на что попало и замер в сладкой истоме.
Возня адмирала за дверью действует, как чавканье медведя в зоопарке за решеткой, то есть успокаивает, располагает ко сну. Мичман задремал. Неизвестно, сколько времени он дремал, потому что раздался страшный крик посторонних голосовых связок. Закончился он тяжким стоном, и принадлежал этот крик и этот стон адмиралу – больше-то некому.
Мичман немедленно был на ногах, и еще он мигом нарисовал себе картину "жареный адмирал".
– Хоть бы не до конца! – истово зашептал мичман и, очнувшись наконец, бросился туда, откуда были слышны еще трубные звуки.
И он увидел адмирала. Тот стоял к нему боком. Нежное адмиральское подживотье, покрытое седыми кудряшками, мелко подрагивало.
– Что это? – простонал адмирал голосом Матери Терезы и показал пальцем на то, что росло у него вниз от спины.
Мичман со всего маху согнулся пополам и внимательно изучил район адмиральского анального отверстия. Ничего нового он там не обнаружил.
– По-моему… – тянул мичман, боясь ошибиться.
– По-моему… – ошибки быть не могло, – это… жопа, товарищ адмирал! Вот!
– Я тоже так думаю! – обиженно колыхнулось адмиральское тело. – Теплотрассы надо теплоизолировать! Жопа! Вот! А то с вами совсем без всего останешься!
На этом мы закончим эту историю.
А мичману ничего не было из-за доброты – адмирал все-таки помылся.
ДИВЕРСАНТЫ
О диверсантах нас предупредили заранее.
Ожидались учения по их нападению, так что изготовились и ждали. Передвижения по базе только строем и со старшим, на остальных, как на возможных диверсантов, специально выделенные патрули должны были нападать среди бела дня голыми руками и валтузить их до подхода подмоги.
Я сам стоял в таком патруле, ходил по опустевшей зоне, вперивал повсюду свой зоркий взгляд и надувал грудь.
К полудню на бешеной скорости к зданию штаба подлетел «уазик», и из него вывалился майор. Тот майор неторопливо подошел к выставленному у штаба часовому, некрупному киргизу с автоматом, и заговорил с ним. Потом случилось непредвиденное: майор вдруг ударил бедного киргиза ногой по голове, тот упал, как подрубленный, а майор бросился в дверь штаба. Дверь за майором сейчас же захлопнулась, и восстановилась тишина – киргиз лежит.
И тут дверь штаба распахивается, и из нее сначала появляется полмайора, облепленного со всех сторон матросиками. Половина майора тужится, медленно выдавливаясь наружу, и пытается влезть обратно в штаб, но матросики упрямо выталкивают его наружу.
Вытолкнули, облепили его еще одним слоем матросов, как муравьи жука-геркулеса, распялили – руки-ноги в разные стороны – и понесли до машины. Перевалили в кузов и увезли (в гестапо, наверное).
Опять тишина.
Минут через десять из штаба вышли трое. Они подошли ко все еще лежащему на земле часовому киргизу, постояли над ним, потом взяли его за ноги и поволокли в штаб.
Так была отражена первая попытка захвата нас с суши.
На море всем объявили, что диверсанты плывут.
И они действительно приплыли.
Одного беднягу послали нас минировать, но он должен был на специальной торпеде приплыть к нам за пятьдесят километров, для чего он ее оседлал и поплыл, но торпеда сломалась через два километра, и остальные сорок восемь он тащил ее на себе, держа одной рукой и гребя другой.
Когда он подобрался к нашей базе, он уже не хотел никого минировать. Он хотел только, чтоб его из воды достали и чтоб отняли у него эту проклятую торпеду, в которую он так хорошо вцепился, что судорогой руку свело, отчего она никак от руки не отделялась.
Он высунул другую руку из воды и начал ею подавать сигналы на ту самую лодку, что он минировать приплыл.
Обрадованные вахтенные – им обещали за поимку его десять суток отпуска – тут же забросали его сверху камнями, которые в этой ситуации изображали гранаты.
Так была отражена попытка взять нас с моря.
ПРАЗДНИКИ
Настроение у лейтенанта Петьки Заморзина по случаю праздника было блестящее, красного дня, можно сказать, было настроение.
– Сейчас выпью! – думал со слюной Петька. – И в ДОФ, на танцы! Женщина по сути своей должна отдаваться! – вытянул он один из своих силлогизмов. – Женщина любит ушами. Мужчина должен эпизодически издавать чарующие звуки, чтобы приручить кобру! – силлогизмы цеплялись друг за друга, как влюбленные мухи, и лезли из Петьки на свет Божий.
Пока они лезли, рука Петьки Заморзина шарила в стенном шкафу в общежитии по улице Карла Маркса, дом 8. Рука Петеньки искала бутылку с веселящей жидкостью (он ее тут припас). С ее помощью Петенька должен был исторгнуть чарующие звуки.
Бутылка нашлась, но только она была совершенно пуста. Фонтан силлогизмов немедленно заткнулся.
Только теперь Петька заметил, что его сосед по панцирной койке, Мишка Туракин, неприлично лежит, мечтательно закинув взгляд в потолок, трогательно улыбается перекормленным идиотом и с минимальными экономическими затратами совершает редкие сосательные движения.
Мишка Туракин с давних пор находился под присмотром у самой Эволюции. В качестве юной почки на ее древнем стволе.
Всю эту сложную оранжерейность Мишки на флоте не сумели оценить и определили его существование одним словом – обормот.
– Скотина! – первое, что пришло на ум Петьке. – Высосал! Все высосал, сука-тарантул!
Теперь самое время заметить, что без слова «сука» флот был бы не флот.
Флотское слово «сука» отличает огромная универсальность. Пользуясь этой универсальностью, можно существенно расширить, раздвинуть границы окружающего животного мира. Например, в нем, в этом мире, может появиться "сука-тарантул".
В следующие двадцать пять секунд на блаженную физиономию Мишки обрушилась вся великая оздоровительная сила русского мата.
Последний кусочек фразы был самый безобидный и гласил: "Хрен что получишь!"
