Он решил, что завтра вечером пригласит к себе Рози. Они съедят стейк его собственного приготовления. И все будет хорошо.
Он поднялся и оделся.
Двадцать минут спустя, когда он размешивал ложечкой китайскую лапшу быстрого приготовления, ему пришло в голову, что хотя то, что случилось на пляже, было сном, его отец действительно умер.
* * *
В тот же день Рози забежала к матери на Уимпол-стрит.
– Я видела сегодня твоего парня, – сказала миссис Ной. Вообще-то ее звали Эвтерия, но тридцать лет ее так никто не звал, кроме покойного мужа, а с его смертью имя практически исчерпалось, и вряд ли о нем еще вспомнят при ее жизни.
– И я, – сказала Рози. – Как же я его люблю!
– Ну конечно. Ты же выходишь за него замуж.
– Ну да. В смысле, я всегда знала, что люблю его, но сегодня окончательно поняла, как сильно люблю его и все, что с ним связано.
– Ты выяснила, где он был вчера вечером?
– Да. Он все объяснил. Он встречался с братом.
– Не знала, что у него есть брат.
– Он прежде о нем не упоминал, они не слишком близки.
Мать Рози щелкнула языком.
– У них там, должно быть, вся семейка в сборе. Про кузину он говорил?
– Кузину?
– Или сестру. Он как-то неуверенно сказал. Хорошенькая – для девицы такого пошиба. Немного похожа на китаянку. Легкого поведения, если ты меня спросишь. Но такая уж у него семейка.
– Мама, ты не знаешь его семью.
– Знаю. Она была утром у него на кухне, ходила там чуть ли не голая. Ни стыда ни совести. Если она вообще кузина.
– Толстяк Чарли не стал бы врать.
– Он ведь мужчина, не так ли?
– Мама!
– В любом случае, почему он не был сегодня на работе?
– Он был! Он был на работе. И мы вместе обедали.
Мать Рози с помощью карманного зеркальца изучила, как легла помада, и указательным пальцем стерла с зубов алые пятна.
– Что еще ты ему сказала? – спросила Рози.
– Просто поговорили о свадьбе, о том, что я не хочу, чтобы его дружка сказал что-нибудь неприличное. Мне показалось, он накануне перепил. А я ведь тебя предупреждала: не связывай свою жизнь с пьяницей.
– Когда мы с ним виделись, он выглядел отлично, – надулась было Рози, а потом сказала: – Ой, мам, у меня был такой чудесный день! Мы гуляли и разговаривали и… Ой, я не говорила тебе, как необыкновенно он пахнет? И у него такие мягкие руки!
– Что до меня, – сказала мать, – от него несет тухлятиной. Вот что, когда снова его увидишь, спроси про эту кузину. Кузина она или нет – я не знаю. Но я знаю, если, конечно, она кузина, что у него в семейке есть воришки, стриптизерши и гулящие девицы, и он точно не годится для романтических встреч.
Теперь, когда мать снова стала наговаривать на Толстяка Чарли, Рози немного успокоилась.
– Мама, я ни слова больше слышать не хочу!
– Замечательно. Я умолкаю. Это не я за него выхожу, в конце концов. Не я выбрасываю жизнь на помойку. Не я буду рыдать в подушку, пока он будет всю ночь пьянствовать с проститутками. Это не мне ждать, день за днем, ночь за ночью, когда он выйдет из тюрьмы.
– Мама! – Рози пыталась возмутиться, но мысль о том, что Толстяк Чарли может очутиться в тюрьме, была слишком смешной и глупой, и она чуть не рассмеялась.
Телефон Рози выдал трель. Она ответила, и сказала «да», и сказала «с удовольствием, это было бы чудесно», и отключилась.
– Это был он, – сообщила она матери. – Завтра я иду к нему. Он приготовит мне ужин. Разве это не мило? Я иду к нему в тюрьму!
– Я мать, – сказала хозяйка лишенной съестных припасов квартиры, где даже пыль не осмеливалась осесть. – И я знаю, что говорю.
* * *
Пока день выцветал в сумерках, Грэм Коутс сидел в офисе и глазел на компьютерный экран. Он открывал документ за документом, таблицу за таблицей. В некоторых он что-то менял. Но большинство удалял.
Тем вечером он собирался было отправиться в Бирмингем, где бывший футболист, его клиент, открывал ночной клуб. Но позвонил и извинился: неотложные дела.
Вскоре свет за окном полностью иссяк. Грэм Коутс сидел в холодном сиянии компьютерного экрана – и менял, и переписывал, и удалял.
* * *
Про Ананси рассказывают такую историю.
Однажды – очень-очень давно – жена Ананси посеяла в поле горох. И у нее выросли самые лучшие, самые тучные, самые зеленые горошины, какие только можно встретить. Стоит лишь взглянуть – и слюнки потекут.
И как только Ананси увидел это поле, он сразу его возжелал. Ему нужна была не часть урожая, ибо у Ананси был великий аппетит. Он не хотел делиться. Ему нужен был урожай целиком.
Тогда Ананси лег на кровать, и давай охать, долго и громко, а жена и сыновья все к нему так и сбежались.
– Умираю я, – сказал Ананси тоненьким и слабеньким, как прутик, голосом, – жизни моей конец и венец.
При этих словах и жена и сыновья заплакали горючими слезами.
А Ананси своим тоненьким и слабеньким голосом и говорит:
– У моего смертного одра пообещайте мне две вещи.
– Во-первых, пообещайте похоронить меня под большим хлебным деревом.
– Под большим хлебным деревом у горохового поля? – спрашивает жена.
– А где же еще, – говорит Ананси и продолжает своим слабенько-тоненьким голосом. – А еще вы должны пообещать мне вот что. Пообещайте в память обо мне у подножия моей могилы развести небольшой костер. И чтобы показать, что вы меня не забыли, поддерживать этот маленький костер и не давать ему угаснуть.
– Не дадим! Не дадим! – говорят жена Ананси и дети, а сами воют и рыдают.
– И на этом огне, в знак вашего уважения и любви, я хотел бы видеть махонький горшочек с подсоленной водой, чтобы он напоминал вам о горячих соленых слезах, что пролили вы, пока я лежал умирая.
– Конечно! Конечно! – голосили они, а Ананси, он закрыл глаза и больше не вздохнул.
Ну они и отнесли Ананси к большому хлебному дереву, что росло у горохового поля, и закопали, а у подножия могилы развели небольшой костер, а рядом повесили горшочек с подсоленной водой.
Ананси, он ждал там внизу целый день, а когда опустилась ночь, вылез из могилы и отправился на гороховое поле, где выбрал самые тучные, самые сладкие, самые спелые горошины. Он собрал их и вскипятил в горшке, и так набил себе брюхо, что оно раздулось и натянулось, как кожа на барабане.
А перед рассветом он вернулся под землю, и вернулся ко сну. Он спал, когда жена и сыновья обнаружили пропажу гороха. Он спал, когда они увидели, что горшочек пуст, и снова наполнили его водой.
