– Что тебе подозрительно?
– Растрата. Так мне кажется. Ладно, я выхожу. Компьютер в твоем распоряжении. Но ты можешь нарваться на неприятности, выдавая себя за члена королевского семейства.
– Отвали.
Кэрол вела блог от лица отбившегося от рук юного члена британского королевского семейства. В прессе спорили, настоящий это блог или нет; многие из спорщиков подчеркивали: то, о чем там говорилось, мог знать лишь настоящий член британской королевской семьи – или читатель глянцевых журналов.
Дейзи встала из-за компьютера, все еще погруженная в финансовые дела агентства Грэма Коутса.
Без задних ног в своей спальне, в большом, но без показной роскоши доме в Перли, спал Грэм Коутс. Будь в мире хоть немного справедливости, он бы покрывался испариной и стонал во сне, мучимый кошмарами, а фурии совести хлестали бы его скорпионами
[39]
. Тем больнее мне признавать, что Грэм Коутс спал как откормленный, пахнущий молоком младенец, и спал он совсем без снов.
Где-то в доме Грэма Коутса часы его деда учтиво пробили двенадцать раз. В Лондоне наступила полночь. Во Флориде было семь вечера.
А это значит, настало время колдовства.
* * *
Миссис Данвидди сняла со стола пластиковую в красно-белых шашечках скатерть и убрала ее подальше.
– Кто прихватил черные свечи? – спросила она.
– Я, – сказала мисс Ноулз.
Она порылась в стоявшей у ее ног хозяйственной сумке и извлекла четыре свечи. Свечи были главным образом черные. Одна – длинная и совсем обычная. Остальные три представляли собой мультяшных черно-желтых пингвинов, из голов которых торчали фитили.
– Других не было, – сказала мисс Ноулз, извиняющимся тоном. – Мне и так в три магазина пришлось зайти, пока эти нашла.
Миссис Данвидди промолчала, но покачала головой. Она расставила четыре свечи по четырем краям стола так, что единственная свеча не-пингвин осталась во главе стола, там же, где сидела миссис Данвидди. Каждая свеча стояла на одноразовой пластиковой тарелке. Миссис Данвидди взяла большую коробку кошерной соли
[40]
, открыла ее и высыпала кристаллы на стол. Затем, не отрывая взгляда от соли, иссохшим указательным пальцем распределила ее на кучки.
Из кухни вернулась мисс Ноулз с большой стеклянной чашей, которую она поставила в центре стола. Отвинтив крышку на бутылке хереса, она щедро плеснула в чашу вина.
– Теперь, – сказала миссис Данвидди, – добавь дьявольской травы, корень святого Иоанна Завоевателя
[41]
и амарант.
Миссис Бустамонте порылась в своей сумке снова и достала стеклянную баночку.
– Это сбор, – объяснила она. – Думала, подойдет.
– Сбор! – сказала миссис Данвидди. – Сбор!
– Разве это не годится? – спросила миссис Бустамонте. – Я всегда сбор использую, когда в рецепте говорится базилик туда, орегано сюда. Я без него как без рук. По мне, так они все равно окажутся в сборе.
Миссис Данвидди вздохнула.
– Высыпай, – сказала она.
Полбанки сбора были высыпаны в херес. На поверхности плавали сушеные листья.
– Теперь, – сказала миссис Данвидди, – четыре земли. Надеюсь, – сказала она, тщательно подбирая слова, – никто не собирается сообщить мне, что не смог достать четырех земель и нам придется обойтись камушком, дохлой медузой, магнитом для ходильника и куском мыла.
– Я принесла, – сказала миссис Хигглер. Она предъявила коричневый бумажный пакет и достала из него четыре пластиковых пакета с застежкой, в каждом из пакетов было что-то вроде песка или засохшей глины, все разного цвета. Она высыпала содержимое пакетов по четырем углам стола.
– Рада, что хоть кто-то меня слушает, – сказала миссис Данвидди.
Мисс Ноулз зажгла свечи, не забыв отметить вслух, как замечательно горят пингвины, как они красивы и забавны.
Миссис Бустамонте разлила оставшийся херес – каждой по бокалу.
– А мне? – спросил Толстяк Чарли, хотя ему вовсе и не хотелось. Он не любил херес.
– Нет, – твердо сказала миссис Данвидди, – ты не получишь. Тебе расслабляться рановато.
Она достала из дамской сумочки маленькую золотистую коробочку для таблеток.
Миссис Хигглер выключила свет.
Они впятером сидели за столом при свечах.
– А теперь что? – спросил Толстяк Чарли. – Возьмемся за руки и вызовем чей-то дух?
– Не возьмемся, – прошептала миссис Данвидди. – А от тебя я больше ни слова слышать не хочу.
– Извините, – сказал Толстяк Чарли, сразу же пожалев об этом.
– Слушай, – сказала миссис Данвидди. – Ты пойдешь туда, где тебе могут помочь. Несмотря на это, никому ничего не отдавай и никому ничего не обещай. Понял? А если тебе придется кому-то что-то отдать, удостоверься, что взамен получишь что-то равноценное. Понял?
Толстяк Чарли хотел было сказать «понял», но вовремя спохватился и просто кивнул.
– Это хорошо.
С этими словами миссис Данвидди начала немелодично напевать своим старым-престарым голосом, надтреснутым и дрожащим.
Мисс Ноулз вторила чуть мелодичней. Ее голос был выше и сильнее.
Миссис Бустамонте не напевала. Она шипела, прерывисто, словно змея, которая обнаружила в напеве ритм, вплелась в него и тащилась чуть позади.
Вступила и миссис Хигглер, но она не напевала и не шипела. Она гудела, как муха у стекла, производя языком и зубами звук такой странный и неправдоподобный, будто у нее во рту, за зубами, жужжала, пытаясь выбраться, горстка злобных пчел.
Толстяк Чарли не знал, должен ли и он присоединиться, понятия не имея, какой звук ему издавать, поэтому сосредоточился на том, чтобы просто сидеть и не слететь с катушек от этого шума.
Миссис Хигглер швырнула в чашу с хересом и травами щепотку красной земли. Миссис Бустамонте швырнула щепотку желтой.
