Он провел несколько минут за компьютером, запуская программы, очищающие диск: ваши данные перебиваются случайными единицами и нулями, растаскиваются на мелкие части и наконец, в бетонных галошах, депонируются на дно Темзы. Покончив с этим, он вышел в коридор, катя за собой чемодан.
По пути заглянул в одну из комнат.
– Пойду прогуляюсь, – сказал он. – Если кто спросит, буду к трем.
Энни уже ушла, получилось удачно. Все будут считать, что Мэв Ливингстон покинула агентство, а он с минуты на минуту вернется. А когда его хватятся, он будет очень далеко.
Он спускался в лифте. Слишком рано, подумал он. До пятидесяти еще больше года. Но механизм выхода из игры уже запущен. Ему просто нужно думать об этом, как о «золотом рукопожатии»
[53]
или «золотом парашюте»
[54]
.
А потом, катя за собой чемодан, он вышел в солнечное олдвичское утро и покинул агентство Грэма Коутса навсегда.
* * *
Паук мирно спал в своей огромной кровати в кладовке Толстяка Чарли. Он уже начал подумывать, впрочем, довольно рассеянно, что Толстяк Чарли пропал навсегда, и даже решил разобраться в этом в следующий раз, когда ему опять припечет, если, конечно, его не отвлечет что-нибудь более интересное и если он не забудет.
Он спал допоздна, а сейчас шел на ланч с Рози. Они встретятся у ее дома, а потом пойдут в какое-нибудь хорошее место. Стоял красивый осенний день, а счастье Паука заразительно. Ведь Паук, что называется, бог. А когда ты бог, твои эмоции передаются другим – другие люди могут их подхватить. Миры людей, что оказывались рядом с Пауком в день, когда он был так счастлив, становились немного ярче. Когда он напевал, люди вокруг тоже принимались напевать, в тон, почти как в мюзикле. Конечно, если он зевал, сотня людей поблизости тоже зевала, а когда он был в отчаянии, оно распространялось, как промозглый речной туман, делая мир еще угрюмее для каждого, кто оказался поблизости. Главное было не в том, что он делал, а в том, кем он был.
Вот и сейчас, единственным, что бросало тень на его счастье, было то, что он решил сказать Рози правду.
Паук был не особенно хорош по части правды. Правда ему представлялась очень податливой, всего лишь одной из точек зрения, а Паук мог при необходимости легко переспорить кого угодно.
То, что он самозванец, его не смущало. Ему нравилось выдавать себя за другого, и у него хорошо получалось. Это соответствовало его планам, которые были довольно просты и до последнего времени заключались в следующем: а) куда-нибудь отправиться; б) развлекаться; и в) уйти, пока не заскучал. И глубоко в душе он знал, что пора уходить. Мир был его лобстером, слюнявчик уже повязан, а официант принес горшочек с топленым маслом и комплект гротескных, но эффективных лобстеро-поедальных инструментов и приспособлений.
Только…
Только он не хотел уходить.
Теперь на этот счет у него были дополнительные соображения, и это сбивало Паука с толку. Обычно у него и основных соображений не было. Жизнь без особых раздумий прекрасна: инстинкты, порывы и неприличное количество удачи служили ему хорошую службу. Но на одних чудесах далеко не уедешь. Паук шел по улице, и люди ему улыбались.
Они договорились с Рози, что он за ней зайдет, так что он был приятно удивлен, увидев, что она ждет его на улице. Он что-то такое ощутил, смутно похожее на чувство вины, и помахал ей.
– Рози! Эй!
Она направилась к нему, и у него на лице расцвела улыбка. Они что-нибудь придумают. Все, что ни делается, к лучшему. Все будет хорошо.
– Выглядишь на миллион долларов, – сказал он. – А может, на два. Чего бы тебе хотелось на обед?
Рози улыбнулась и пожала плечами.
Они как раз шли мимо греческого ресторана.
– Греческий подойдет?
Она кивнула. Они спустились по ступеням и вошли. Там было темно и пусто, ресторан только что открылся, и хозяин указал им на закуток или, скорее, щель в стене, в дальнем конце помещения.
Они сели друг напротив друга за столик, которого едва хватало для двоих.
– Я хочу тебе кое-что рассказать, – сказал Паук. – Она ничего не ответила. – Не плохое, – продолжил он. – Но и не хорошее. Но. Ладно. В общем, ты должна это знать.
Хозяин спросил, готовы ли они что-нибудь заказать.
– Кофе, – сказал Паук, и Рози кивнула.
– Два кофе, – сказал Паук. – И оставьте нас, хм, минут на пять. Мы хотим побыть наедине.
Хозяин ретировался.
Рози вопросительно смотрела на Паука. Он вдохнул поглубже.
– Ладно. Окей. Просто дай мне это сказать, потому что это нелегко, и я не знаю, смогу ли… Ладно. Слушай, я не Толстяк Чарли. Я знаю, ты думаешь, что я это он, но нет. Я его брат, Паук. Ты думаешь, что я это он, потому что мы, типа, похожи.
Она ничего не сказала.
– Ну, то есть я не очень-то на него похож, но… Знаешь, мне ведь тоже нелегко. Окей. Угу. Не могу перестать думать о тебе. В смысле, я знаю, что ты помолвлена с моим братом, но мне, типа, интересно, может, ты собираешься бросить моего брата и встречаться, например, со мной.
На маленьком серебряном подносе с двумя чашечками прибыла турка.
– Греческий кофе, – сказал хозяин, который все это принес.
– Да. Спасибо. Я просил дать нам пару минут…
– Очень горячо, – сказал хозяин. – Очень горячо кофе. Крепко. Греческий. Не турецкий!
– Прекрасно. Слушайте, если не возражаете – пять минут, ладно?
Хозяин пожал плечами и отошел.
– Возможно, ты меня ненавидишь, – сказал Паук. – Будь я на твоем месте, я бы, может, тоже себя ненавидел. Но я серьезно. Так серьезно, как никогда в жизни.
Она просто смотрела на него, и лицо ее ничего не выражало, и он сказал:
– Пожалуйста. Скажи что-нибудь. Что угодно.
Ее губы дрогнули, словно она подыскивала слова.
Паук ждал.
Ее рот открылся.
Его первой мыслью было, что она что-то съела, потому что во рту между зубами виднелось что-то коричневое, и это определенно был не язык. Затем изо рта показалась голова, и на него уставились маленькие черные бусинки глаз. Рози открыла рот невозможно широко, и оттуда полетели птицы.
– Рози?! – воскликнул Паук. Воздух заполнили клювы, перья и когти. Птицы извергались из ее глотки потоком, с тихим сдавленным покашливанием, и устремлялись прямо на него.
