– И с которым из них ты рассталась?
Рози высморкалась.
– С Пауком. Это брат Толстяка Чарли.
– Но с ним ты не была помолвлена.
– Нет. Только думала, что была. Я же думала, он – Толстяк Чарли.
– Значит, с Толстяком Чарли ты тоже порвала?
– Вроде того. Только я ему еще не сказала.
– А он, он знал об этом, об этой истории с братом? Может, это сговор злодеев-извращенцев против моей бедной девочки?
– Не думаю. Но какая разница, я не могу за него выйти!
– Да, – согласилась ее мать. – Определенно не можешь. Вообще.
В душе она уже плясала победную джигу и закатила пышный, но со вкусом, праздничный фейерверк.
– Мы найдем тебе хорошего парня. Не переживай. Этот Толстяк Чарли. От таких добра не жди. Я это сразу поняла, как только его увидела. Он съел мое восковое яблоко. Я знала, от него одни неприятности. Где он сейчас?
– Я точно не знаю. Паук сказал, его, кажется, увезла полиция, – сказала Рози.
– Ха! – сказала ее мать. И петард стало значительно больше, как на Новый год. И еще она мысленно принесла в жертву дюжину упитанных черных бычков. Вслух же она сказала: – По мне, так, вероятно, он уже в тюрьме. Там ему самое место. Я всегда говорила, что он плохо кончит.
Рози расплакалась еще горше, чем прежде, если это, конечно, возможно. Она достала стопочку бумажных платочков и невероятно громко высморкалась. Отважно сглотнула. Потом поплакала еще. Мать поглаживала тыльную сторону руки Рози так ободряюще, как только могла.
– Конечно, ты не можешь выйти за него, – сказала она. – Ты не можешь выйти за уголовника. Но если он в тюрьме, помолвку разорвать проще простого. – Призрак улыбки появился в уголках ее губ, когда она сказала: – Я могла бы сама ему позвонить. Или проведать его в день посещений и сказать, что он мерзкий жулик, и ты не хочешь даже слышать о нем. Также мы могли бы получить судебный запрет
[57]
, – с воодушевлением предложила она.
– Я, я не из-за этого не могу выйти за Толстяка Чарли, – сказала Рози.
– Не из-за этого? – переспросила ее мать, приподняв идеально нарисованную бровь.
– Нет, – сказала Рози. – Я не могу выйти за Толстяка Чарли, потому что я его не люблю.
– Конечно не любишь. Я всегда это знала. Это было детское увлечение, но теперь-то ты видишь…
– Я влюблена, – продолжала Рози, будто ее мать ничего и не говорила, – в Паука. Его брата.
По лицу матери словно пронесся рой ос, прибывших на пикник.
– Все в порядке, – заверила Рози. – За него я тоже не собираюсь. Я сказала, что больше не хочу его видеть.
Мать Рози поджала губы.
– Не стану притворяться, что хоть что-нибудь понимаю, – сказала она, – но и плохими эти новости не назовешь.
Шестеренки в ее голове сместились, их зубцы сцепились меж собой новым, неожиданным образом: храповики захрапели, трещотки затрещали.
– Знаешь, – сказала она, – что сейчас для тебя самое лучшее? Как насчет небольшого отдыха? Я с удовольствием его оплачу. В конце концов, деньги, что я откладывала на свадьбу…
Кажется, это были неправильные слова. Рози снова зарыдала в свои платочки.
Ее мать продолжала:
– В любом случае, за мой счет. Я знаю, отпуск ты еще не отгуляла. Да и работы, как ты говорила, сейчас почти нет. В такое время девушке необходимо отвлечься от всего и просто расслабиться.
Рози подумала, что все эти годы недооценивала мать. Она шмыгнула носом, сглотнула и сказала:
– Это было бы здорово.
– Значит, договорились, – сказала ее мать. – А я поеду с тобой, чтобы позаботиться о моей крошке.
А мысленно, под грандиозный финал фейерверк-шоу, добавила: и о том, чтобы моя крошка встречалась только с правильными мужчинами.
– И куда мы поедем? – спросила Рози.
– Мы поедем, – сказала ее мать, – в круиз.
* * *
В наручники Толстяка Чарли не заковали. Это было хорошо. Все остальное было плохо, но зато он был не в наручниках. Жизнь превратилась в неразборчивое пятно, в котором можно было различить несколько слишком четких деталей: вот дежурный сержант чешет нос и со вздохом произносит: «Шестая камера свободна». Вот его ведут через зеленую дверь, а дальше – запах камер, вызывающая спазмы вонь, какой он прежде не слышал, сразу ставшая ужасно привычной: парализующий дыхание запах вчерашней блевотины, дезинфектанта, курева, несвежих одеял, несмытых туалетов и отчаяния. Это был запах дна, именно на дне Толстяк Чарли в конечном счете и оказался.
– Если нужно смыть в сортире, – сказал полицейский, который его сопровождал, – жмешь на кнопку. Один из нас рано или поздно дернет за цепочку. Это чтобы ты не смыл улики.
– Улики чего?
– Да ладно уж, парень.
Толстяк Чарли вздохнул. Он смывал отходы своей жизнедеятельности с тех пор, как стал достаточно взрослым, чтобы испытывать определенную гордость от этого действия, и потеря такой возможности явственнее, чем потеря свободы, указывала, насколько все изменилось.
– Ты у нас первый раз, – сказал полицейский.
– Извините.
– Наркотики? – спросил полицейский.
– Нет, спасибо, – сказал Толстяк Чарли.
– Ты из-за них, что ли, здесь?
– Я не знаю, из-за чего я здесь, – сказал Толстяк Чарли. – Я невиновен.
– А, значит экономические дела, – сказал полицейский, покачав головой. – Я тебе кое-что скажу, простые парни с улицы это знают. Чем меньше проблем ты нам создаешь, тем меньше проблем мы создаем тебе. Вы, белые воротнички, всё выступаете за свои права. Только хуже себе делаете.
Он отпер дверь в шестую камеру.
– Дом, милый дом
[58]
, – сказал он.
Вонь в камере оказалась хуже, чем в коридоре. Стены были окрашены какой-то пестрой, устойчивой к граффити краской. Там ничего не было, кроме низко подвешенной откидной кровати и унитаза без крышки.
Толстяк Чарли постелил одеяло, которое ему выдали.
– Вот так, – сказал полицейский. – Хорошо. Чувствуй себя как дома. Но если будет скучно, прошу, не засовывай в унитаз одеяло.
– Зачем?
– Я сам себя частенько об этом спрашиваю, – сказал полицейский. – Действительно, зачем? Возможно, это нарушает монотонность, откуда мне знать. Будучи законопослушным человеком, которому светит полицейская пенсия, я, признаться, никогда не проводил много времени в камерах.
