– Я знаю, – сказал Толстяк Чарли.
Может, миссис Данвидди и умирала, но она метнула на Толстяка Чарли такой взгляд, что будь на его месте пятилетний ребенок, он бы непременно расплакался и стал звать маму.
– Что значит «я знаю»?
– Я разобрался, – сказал Толстяк Чарли. – Может, не во всем, но разобрался. Я ведь не дурак.
Она хладнокровно изучала его сквозь свои толстые линзы.
– Не дурак, – сказала она. – Это правда. – И протянула шишковатую руку. – Дай мне воды. Уже лучше.
Она пила маленькими глотками, макая в воду багровый язычок.
– Хорошо, что ты сегодня приехал. Завтра весь дом заполнят горюющие внуки и правнуки, будут уговаривать меня умереть в больнице, подлизываться, чтобы я им что-нибудь оставила. Совсем меня не знают. А всех своих детей я пережила. Всех.
– Вы расскажете о том, как плохо со мной поступили? – спросил Толстяк Чарли.
– Не нужно тебе было разбивать мой зеркальный шар в саду.
– Я и сам это понял.
Он вспомнил. Так вспоминаются вещи из детства: частью воспоминание, частью – воспоминание о воспоминании. Он побежал за теннисным мячом во двор к миссис Данвидди, а оказавшись там, схватил из любопытства зеркальный шар, чтобы увидеть в нем свое лицо, огромное и искаженное, и, не удержав, уронил на каменную дорожку, и тот разлетелся на его глазах на тысячу мелких осколков. Он вспомнил сильные старческие пальцы, схватившие его за ухо и затащившие в дом…
– Вы прогнали Паука, – сказал он. – Так ведь?
Челюсть у нее отвисла, как у механического бульдога.
– Я совершила изгнание, – кивнула она. – Не думала, что все так сложится. В те времена все понемножку владели магией. У нас не было всех этих DVD, мобильников и микроволновок, но мы все же много в чем понимали. Я просто хотела тебя проучить.
Ты так о себе воображал, такой был озорник, так огрызался и грубил. Так что я вытянула из тебя Паука, чтобы преподать тебе урок.
Толстяк Чарли расслышал каждое слово, но не мог понять смысл.
– Вы вытянули Паука?
– Я вырвала его из тебя. Всю эту хитрость. Всю эту безнравственность. Всю эту порочность. Все! – вздохнула она. – Моя ошибка. Никто не предупредил меня, что колдовать против таких, как, э-э-э, твой папаша, чревато. Все срабатывает намного сильнее. – Еще глоток. – Твоя мать так в это и не поверила по-настоящему. Но этот Паук, он хуже тебя. Твой отец никогда не говорил об этом, пока я не прогнала Паука. И даже тогда все, что он сказал, было: если ты не сможешь это исправить, ты – не его сын.
Толстяк Чарли хотел возразить, сказать ей, что это чепуха, что Паук был частью Толстяка Чарли не больше, чем Толстяк Чарли – частью океана или тьмы. Но вместо этого он спросил:
– Где перо?
– Какое перо?
– Когда я вернулся оттуда. Из места со скалами и пещерами. Я держал в руке перо. Что вы с ним сделали?
– Не помню, – сказала она. – Я старуха. Мне што четыре.
– Где оно? – повторил Толстяк Чарли.
– Не помню.
– Прошу вас, скажите.
– Я его не брала.
– А кто взял?
– Келлиэнн.
– Миссис Хигглер?
Она заговорщически к нему потянулась.
– Оставшиеся двое – просто девчонки. Слишком безответственны.
– Я звонил миссис Хигглер перед вылетом. Я заезжал к ней перед поездкой на кладбище. Миссис Бустамонте говорит, миссис Хигглер уехала.
Миссис Данвидди мягко раскачивалась на постели, словно решила себя убаюкать.
– Мне недолго осталось, – сказала она. – Я не ем твердую пищу с твоего последнего визита. Со мной все кончено. Только вода. Некоторые говорят, что любят твоего отца, но я-то знакома с ним задолго до них. Когда на меня еще стоило посмотреть, мы с ним танцевали. Он подхватывал меня и кружил. Он и тогда был стариком, но девушка рядом с ним чувствовала себя особенной. Ты не…
Она снова умолкла, отпила еще воды. Руки ее тряслись. Толстяк Чарли забрал у нее пустой стакан.
– Што четыре, – сказала она. – И ни разу днем не прилегла, если не считать родов. А теперь – приехали.
– Уверен, вы и до ста пяти дотянете, – с тревогой сказал Толстяк Чарли.
– Не смей говорить такое! – Она разнервничалась. – Не смей! От твоей семейки и так неприятностей хватает! Не заставляй вещи случаться!
– Я же не отец, – сказал Толстяк Чарли. – Волшебство не по моей части. Все досталось Пауку, помните?
Но она, кажется, не слушала.
– А когда мы ходили на танцы, – сказала она, – перед Второй мировой, твой папаша перебрасывался словцом с музыкантами, и они частенько разрешали ему петь. Все смеялись и веселились. Вот как он заставлял вещи случаться. Пением.
– Где миссис Хигглер?
– Отправилась домой.
– Дома ее нет. Машины тоже.
– Отправилась домой!
– Гм. В смысле, умерла?
Старуха на белых простынях вдруг захрипела и стала ловить ртом воздух. Говорить она больше не могла. Она потянулась к нему.
– Позвать на помощь? – спросил Толстяк Чарли.
Она кивнула, не переставая задыхаться, кашлять и хрипеть, а он побежал за миссис Бустамонте. Та сидела на кухне и смотрела на крохотном кухонном телевизоре шоу Опры.
– Она вас зовет, – сказал он.
Миссис Бустамонте вышла. Вернулась она с пустым графином в руках.
– Чем ты ее довел до такого состояния?
– Ее хватил удар?
Миссис Бустамонте смерила его взглядом.
– Нет, Чарльз. Она над тобой смеялась. Она говорит, ты поднял ей настроение.
– А. Она сказала, что миссис Хигглер уехала домой. Я спросил, не означает ли это, что миссис Хигглер умерла.
Миссис Бустамонте улыбнулась.
– Сент-Эндрюс, – сказала она. – Келлиэнн уехала на Сент-Эндрюс.
Она подставила кувшин под кран в раковине.
– Когда все началось, – сказал Толстяк Чарли, – я думал, я против Паука, а вы четверо на моей стороне. А теперь Паука забрали, а я оказался против вас четверых.
Она выключила воду и угрюмо уставилась на него.
– Я больше ни одной из вас не верю, – добавил Толстяк Чарли. – Миссис Данвидди, небось, просто притворяется больной. Может, не успею я выйти за дверь, как она выскочит из постели и примется отплясывать чарльстон.
– Она не ест. Говорит, ей от этого внутри погано. Ни крошки не проглотит. Воду вот только пьет.
– Где конкретно на Сент-Эндрюсе? – спросил Толстяк Чарли.
