Он хотел присесть и распутать веревки на лодыжках, но не смел отвести от зверя взгляд.
Шест был тяжелым и толстым, но слишком коротким для копья и слишком грубым и большим для всего остального. Теперь Паук держал его за более узкий конец и смотрел в сторону моря, нарочно не глядя туда, где стоял зверь, и полагаясь на периферийное зрение.
Как там она сказала? Ты заскулишь. Захнычешь. Твой страх его раззадорит.
Паук заныл. Потом заскулил, как раненый козленок: потерянный, пухленький, одинокий.
Песок взорвался. Движение было таким быстрым и смазанным, что Паук едва успел различить когти и клыки. Паук размахнулся шестом как бейсбольной битой и врезал, что есть силы, зверю по носу.
Тигр остановился, уставился на Паука, будто не веря своим глазам, и из глотки его поднялся звук, недовольный рык, и Тигр ушел на негнущихся лапах туда, откуда пришел, к кустам, будто там у него была назначена встреча, которую он хотел бы отменить. Обернувшись, он обиженно посмотрел на Паука взглядом страдающего от боли животного, взглядом животного, которое еще вернется.
Паук смотрел, как тот уходит.
Затем он сел, распутал и развязал на ногах веревки.
И пошел неуверенной походкой вдоль обрыва, спускаясь по пологому склону. Вскоре его путь пересекла река, которая срывалась с обрыва в искристый водопад. Паук опустился на колени, сложил ладони лодочкой и принялся пить.
А затем стал собирать камни. Хорошие, размером с кулак. Он складывал их в кучку, как снежки.
* * *
– Ты почти ничего не съела, – сказала Рози.
– Это ты ешь, сохраняй силы, – сказала мать. – Я поела немного сыра. Мне достаточно.
В холодильне было холодно и темно. И темнота была не той, с какой свыкается глаз. Полное отсутствие света. Рози обошла холодильню по периметру, ее пальцы в поисках чего-то, что могло бы пригодиться, прошлись по побелке, камню и потрескавшимся кирпичам, – но ничего не нашли.
– А ты ведь ела нормально, – сказала Рози. – Когда папа был жив.
– Твой отец, – сказала мать, – тоже ел. И к чему это его привело? Сердечный приступ в пятьдесят один год. Что ж это за мир такой?
– Но он любил свою стряпню.
– Он все любил, – горько ответила мать. – Он любил еду, любил людей, любил свою дочь. Любил готовить. Любил меня. И что получил в итоге? Раннюю могилу. Нельзя любить все подряд, я тебе говорила.
– Да, – сказала Рози. – Кажется, говорила.
Она пошла на голос матери, вытянув вперед руку, чтобы не удариться лицом об одну из свисающих в центре помещения металлических цепей. Нащупав костлявое материнское плечо, обняла мать.
– Мне не страшно, – сказала Рози в темноту.
– Значит, ты свихнулась, – сказала миссис Ной.
Рози отпустила мать и вернулась в центр помещения. Вдруг что-то заскрипело. С потолка посыпались пыль и штукатурка.
– Рози! Что ты делаешь? – спросила мать.
– Раскачиваюсь на цепи.
– Осторожней. Если цепь сорвется, ты и пикнуть не успеешь, как окажешься на полу с проломленной головой.
Дочь не ответила.
– Я же говорила, ты свихнулась, – сказала миссис Ной.
– Нет. Вовсе нет. Просто мне больше не страшно.
В доме наверху хлопнула входная дверь.
– Синяя Борода вернулся, – сказала мать Рози.
– Я знаю. Я слышала, – сказала Рози. – Мне все равно не страшно.
* * *
Люди продолжали похлопывать Толстяка Чарли по плечу и угощать его коктейлем с зонтиками: кроме того, он собрал уже пять визиток от людей из мира музыки, которые приехали на остров ради фестиваля.
Все в зале ему улыбались. А он, обнимая Дейзи, чувствовал, как она дрожит.
– Ты просто полоумный, знаешь? – шепнула она ему на ухо.
– Но ведь сработало!
Она взглянула на него:
– А ты совсем не прост!
– Да ладно, – сказал он. – Это еще не все.
И направился к метрдотелю.
– Простите. Здесь была дама. Когда я пел. Она зашла, налила в чашку кофе из кофейника, у бара. Куда она ушла?
Метрдотель моргнула и пожала плечами.
– Не знаю.
– Конечно знаете, – сказал Толстяк Чарли. Он чувствовал себя уверенным и умным. Он не сомневался, что вскоре все пойдет по-прежнему, но только что он спел песню на публике, и ему понравилось. Он сделал это, чтобы спасти жизнь Дейзи и свою – и ему удалось и то, и другое.
– Давайте выйдем отсюда.
Дело было в песне. Пока он пел, все прояснилось. И оставалось ясным. Он направился в вестибюль, а Дейзи и метрдотель шли за ним.
– Как вас зовут? – спросил он метрдотеля.
– Кларисса.
– Привет, Кларисса. А фамилия у вас какая?
– Чарли, нам ведь нужно позвонить в полицию! – напомнила Дейзи.
– Минутку. Кларисса, а дальше?
– Хигглер.
– И кем вам приходится Бенджамин, консьерж?
– Братом.
– А кем вы приходитесь миссис Хигглер? Келлиэнн Хигглер?
– Это мои племянница и племянник, Толстяк Чарли, – сказала из дверей миссис Хигглер. – А теперь, думаю, тебе следует послушаться своей невесты и обратиться в полицию. Ведь так?
* * *
Когда из высокой травы выскочил человек, Паук сидел у реки спиной к обрыву, а перед ним лежала груда метательных камней. Человек был гол, не считая шкуры с мехом песочного цвета, обернутой вокруг его талии. Со шкуры свешивался хвост. На человеке было ожерелье из зубов: острых, белых, отточенных. Он неспешно приближался к Пауку, так, словно вышел из дома совершить ранний утренний моцион, и появление Паука для него – приятная неожиданность.
Паук подобрал камень размером с грейпфрут и взвесил его в руке.
– Эгей, дитя Ананси, – сказал незнакомец. – Я просто проходил мимо, и заметил тебя, и подумал, не могу ли я чем-то помочь.
Нос у него был сломан, лицо – сплошной синяк.
Паук покачал головой. Языка ему не хватало.
– Увидев тебя, я подумал: бедное дитя Ананси, должно быть, он голоден! – Незнакомец чересчур широко улыбнулся. – Вот. Еды у меня хватит на двоих.
Через плечо у него был перекинут мешок, и теперь он открыл мешок и вытащил из него правой рукой только что убитого чернохвостого ягненка. Он держал ягненка за шею, а голова болталась.
– Мы с твоим отцом много раз ели вместе. Существует ли хоть одна причина, чтобы мы с тобой не могли делать так же? Ты можешь развести огонь, а я выпотрошу ягненка и изготовлю вертел. Слюнки текут, не правда ли?
