Он включил свет и потянул дверь на себя. Мать Рози стояла у дальней стены спиной к нему. Когда он вошел, она приподняла юбку и покачала ошеломительно костлявой коричневой задницей.
У него отвисла челюсть. И как раз в этот момент Рози изо всех сил ударила ржавой цепью по его запястью, и пистолет вылетел, оказавшись на другом конце помещения.
С энтузиазмом и точностью, которые обычно свойственны женщинам помоложе, мать Рози ударила Грэма Коутса в пах, а когда он схватился за промежность и согнулся пополам, издавая звуки такой высоты, какие могут слышать только собаки и летучие мыши, Рози и ее мать вывалились из холодильни.
Они захлопнули дверь, Рози задвинула один из засовов, и они обнялись.
Они были еще в погребе, когда выключился свет.
– Это пробки, – сказала Рози, чтобы успокоить мать. Сама она не была в том уверена, но другого объяснения у нее не было.
– Надо было запереть и вторую дверь, – сказала мать. И вдруг ойкнула, будто обо что-то споткнулась, и выругалась.
– Хорошая новость заключается в том, – сказала Рози, – что он тоже нас в темноте не видит. Держи меня за руку. Думаю, лестница прямо по курсу.
Когда выключился свет, Грэм Коутс полз на четвереньках по бетонному полу холодильни. По ноге стекало что-то теплое. На один крайне неприятный миг он подумал, что обмочился, однако почти сразу понял, что лезвие одного из ножей, которые он заткнул за пояс, глубоко порезало ему бедро.
Он остановился и лег на пол. Это было очень разумно – так здорово напиться: алкоголь действовал почти как обезболивающее. Грэм Коутс решил поспать.
Но в холодильне он был не один. Здесь был кто-то еще. И этот кто-то передвигался на четырех лапах.
– Вставай, – зарычал кто-то.
– Я не могу. Я ранен. И я хочу спать.
– Ты маленькое жалкое существо, и ты разрушаешь все, к чему прикасаешься. Вставай.
– Я бы с радостью, – сказал Грэм Коутс благоразумным голосом пьяного. – Но не могу. Я немножко полежу на полу. В любом случае. Она заперла дверь на засов. Я слышал.
Он слышал царапанье со стороны двери, словно кто-то медленно отодвигал засов.
– Дверь не заперта. И теперь, если останешься здесь, ты умрешь. – Нетерпеливый шорох, рассекающий воздух взмах хвоста; сдавленный рык. – Мне нужна твоя рука и преданность. Вмести меня в себя.
– Я не понима…
– Дай мне руку, или ты истечешь кровью.
В черноте мясной холодильни Грэм Коутс вытянул руку, и кто-то ободряюще ее пожал.
– А теперь ты позволишь мне войти в тебя?
На секунду Грэм Коутс совершенно протрезвел. Он зашел слишком далеко. Что бы он теперь ни сделал, хуже не будет.
– Безуславно, – прошептал Грэм Коутс, и не успел он это сказать, как начал меняться. Теперь он мог видеть во тьме так же хорошо, как днем. Он подумал, только на секунду, что видит кого-то рядом с собой, и этот кто-то больше человека, и у него острые-преострые зубы. Но затем это прошло, и Грэм Коутс почувствовал себя прекрасно. Кровь из раны уже не шла.
Он отлично видел в темноте. Он вытащил из-за пояса ножи, бросил их на пол. Стянул с себя туфли. На полу лежал пистолет, но он и его оставил. Орудия нужны обезьянам, воронам и слабакам. А он не обезьяна.
Он охотник.
Охотник встал на четвереньки и, мягко ступая всеми четырьмя лапами, вышел из погреба.
Он мог видеть женщин. Они нашли лестницу наверх и поднимались по ней наугад, держась за руки.
Одна старая и жилистая. Вторая – молодая и сочная. Рот того, кто был отчасти Грэмом Коутсом, наполнился слюной.
* * *
Толстяк Чарли сошел с моста, сдвинув отцовскую зеленую шляпу на затылок, и ступил в сумрак. Он шел по каменистому пляжу, поскальзываясь на камнях, шлепая по лужам. А потом он шагнул на что-то шевелящееся. Теряя равновесие, он отпрыгнул в сторону.
А то, на что он наступил, начало подниматься вверх и расти. Чем бы это ни было, оно было огромным. Сперва он подумал, что эта штука размером со слона, но она все росла и росла.
Свет, подумал Толстяк Чарли. Он запел, и все жуки, светляки этого места, мерцая своим холодным зеленым светом, собрались вокруг него, и в этом свете он мог разглядеть, что сверху, с надменной рептильей морды на него смотрят глаза, огромные, как обеденные тарелки.
Он не стал отводить взгляд.
– Добрый вечер! – сказал он радостно.
Голос у существа был скользким, как масло масляное.
– При-вет, – сказало существо. – Динь-дон. Ты замечательно похож на ужин.
– Меня зовут Чарльз Нанси, – сказал Чарльз Нанси. – А ты кто?
– Я – Дракон, – сказал дракон. – И я не спеша проглочу тебя за один присест, человечек в шляпе.
Чарли моргнул. Как бы поступил отец, подумал он. Как бы поступил Паук? Он понятия не имел. Ну что же. В конце концов, Паук был, типа, частью меня. Я могу сделать все, что мог сделать он.
– Э-э-э. Тебе наскучило со мной болтать, и ты беспрепятственно пропустишь меня, – сказал он дракону, вложив в свои слова столько убежденности, сколько смог.
– Черт возьми. Хорошая попытка. Но, боюсь, неудачная, – с энтузиазмом откликнулся дракон. – Все-таки я тебя съем.
– Ты ведь не боишься лаймов, не так ли? – спросил Чарли, прежде чем вспомнил, что отдал лайм Дейзи.
Создание презрительно засмеялось.
– Думаешь, – сказало оно, – я чего-то боюсь?
– Ничего?
– Ничего, – подтвердило существо.
– Значит, ты чрезвычайно боишься ничего? – спросил Чарли.
– Я от него в полном ужасе, – признался Дракон.
– Видишь ли, – сказал Чарли, – у меня в карманах как раз ничего нет. Хочешь взглянуть?
– Нет, – тревожно сказал Дракон, – совершенно точно: не хочу.
Парусами захлопали крылья, и Чарли остался на пляже один.
– Это было даже слишком просто, – сказал он.
И пошел дальше. Он придумал себе песню для этого путешествия. Чарли всегда хотел сочинять песни, но никогда этого не делал, в основном из-за того, что был убежден: если он даже и напишет песню, кто-нибудь попросит ее спеть, а из этого ничего хорошего не выйдет – и это будет хуже смерти через повешение. Сейчас он все меньше о том беспокоился, и он пел свою песню светлячкам, которые следовали за ним, пока он поднимался наверх. Это была песня про то, как он встретит Женщину-Птицу и найдет своего брата. Он надеялся, что светлячкам песня нравится: и действительно, их свет пульсировал и мерцал в такт мелодии.
Женщина-Птица ждала его на вершине холма.
Чарли стянул с себя шляпу и вытащил из-под ленты перо.
