– Катя, расскажи мне, что у тебя стряслось?
Она произнесла это с какой-то особой заботой и одновременно беспокойством. Её добрая, по-матерински светлая улыбка дарила надежду и вселяла уверенность, глаза излучали бодрость и оптимизм, и только присмотревшись внимательно в них можно было разглядеть усталость. Усталость и боль за таких, как я. Ведь она понимала, что что-то случилось. Или может случиться. И ей вновь придётся уговаривать, отговаривать, убеждать, как она делала это уже сотни раз. Только она знала, скольких таких, как я, она сумела спасти, скольких девчонок отвела от пропасти, на краю которой они оказались из-за несчастной и неразделённой любви, из-за попытки доказать или отомстить «Ему» или всему миру любой ценой… Даже ценой ещё только-только зарождавшейся жизни. Сколько таких, как я, молодых и не очень, умных и дур, одиночек и с такими отцами, как у нас с Дождевёнком, забеременевших по любви или вообще не уверенных, от кого этот ребёнок, смогла оттащить она от роковой черты? От черты, за которой нет ничего, кроме ночных слёз в подушку, шёпота имени своего так и не родившегося ребёнка, трясущейся руки, зажигающей свечу в церкви с еле уловимым «Прости меня» на губах…
Внимательно ещё раз посмотрев на меня, Наталья Сергеевна надела очки.
– Ну, говори, что у тебя? Я же вижу, что ты расстроена.
Еще сильнее сжав кулаки, я произнесла как можно твёрже:
– Я хочу сделать аборт.
– Вот тебе новости, вот тебе раз, – опять сняв и отложив очки в сторону, удивилась она. – Ты что это, Катерина? Ты понимаешь, что ты говоришь?
– Да, Наталья Сергеевна, понимаю. Я же не девочка-малолетка, поэтому не стоит меня уговаривать, я всё уже решила
– А никто тебя, милая, уговаривать и не собирается. Ты действительно уже взрослая девушка, если решила, то… Когда? – она сделала паузу, перелистывая страницы календаря с видом мастера, ищущего для вас свободное время для маникюра.
– Что «когда»? – прошептала я бледными сухими губами.
– Ну, когда хочешь делать-то? – продолжая смотреть в открытый листок календаря, что-то отмечая авторучкой, спросила она. – У меня вот завтра как раз есть окно, в 10 утра. Устроит?
О Боже! Как я ошибалась в этой женщине! Врач от Бога! Родительская забота, боль души и всё такое… Чушь собачья! Видимо, моя мама или Костя хорошо заплатили, поэтому-то она так улыбалась мне, источала саму заботливость и внимание.
«А сейчас ко мне какие претензии?» – читалось у неё крупными бегущими буквами на лбу. – Я свою работу сделала, угроза выкидыша миновала, а то, что сейчас у тебя в голове завихрения мозга, это не мои проблемы. Есть мамы, папы, мужья, бабушки – вот они пусть нянчатся с вами, уговаривают, объясняют… А у меня, извините, нет на это времени. Знаешь, сколько таких, как ты, проходит через мои руки? И что, я за всеми бегать должна? Нет уж, увольте. Мне за это деньги не платят».
– Наталья Сергеевна, – буквально оцепенев от того, как равнодушно – как будто речь идёт не о ребёнке, а о кукле – вела со мной она этот разговор, я промолвила:
– Выпишите тогда, пожалуйста, меня сегодня, а завтра я приеду, во сколько скажете.
– Да особого-то смысла нет. Конечно, но если хочешь именно завтра, то лучше остаться. Сегодня я занята сильно, не успею подготовить выписку, а завтра с утра и займёмся. Анализы быстренько сдашь, если всё нормально, то к десяти спускайся – это на первом этаже – и всё сделаем. Какой смысл-то ездить туда-сюда? А сейчас иди в палату, отдыхай. Завтра непростой день для тебя.
Она говорила это обычным спокойным голосом заботливого, добрейшей души человека. Я сидела просто в шоке. И эти люди называются врачами? Я уж не вспоминаю там про всякие клятвы Гиппократа. Но как можно просто вот так за пять минут полистать календарь, поднять на тебя глаза и сказать: «Завтра в десять всё и сделаем». Вот так. Раз, и всё.
Бездушные, бессердечные… Я шла по узкому, тёмному коридору в свою палату, как в тумане. «Бездушные, бессердечные», – шумело у меня в ушах. На языке вертелось самое страшное слово: убийцы. «Как можно вот так взять и решить: «Завтра в десять приходи», – задавала я один и тот же вопрос. Никто не отвечал. «Стыдно? Боитесь?»
Пометавшись без ответа по углам коридора, мой вопрос вернулся ко мне. Где-то глубоко-глубоко в душе зарождалась еле ощутимая защита от этого вопроса. Я мысленно, ещё не осознавая, выстраивала её для себя. В глубине сердца я понимала, что рано или поздно, все эти страшные слова, все эти вопросы вернутся обязательно ко мне. И мне придётся на них отвечать…
Зайдя в палату, я тихо прошла к своей кровати. Нет, с этого момента это была не палата – это была камера. Камера, где приговорённый к смерти должен провести последнюю ночь. Наталья Сергеевна не имела морального права отправить меня сюда. Нельзя сажать в одну камеру приговорённого к смертной казни и узников, которые завтра увидят солнце, свет, улыбки родных… Нельзя сажать вместе обречённых и тех, кому завтра будет дарована свобода, жизнь… Я где-то читала, что в одной из скандинавских стран ещё не совершивших преступление, но уже склонных к этому молодых людей сажают на несколько дней в камеру с преступниками. Окунувшись в мир лишений, боли, оторванные от близких и любимых, они совершенно по– другому начинают ценить жизнь и свободу. Со мной же сделали всё наоборот. Меня, уже готовую к совершению чего-то ужасного, практически преступницу, посадили к совершенно невинным людям, желающим подарить жизнь своим детям. Что готовлю подарить своему ребёнку завтра я?
Девчонки тихо лежали на своих кроватях. Наташка, поглаживая живот, растянула в улыбке свои опухшие от беременности губы и приговаривала: «Ух ты, пинается. Точно футболист родится!» Настя как всегда точила, как хомяк, яблоко, рассуждая, словно сама с собой, говорила: «Кушай витаминчики, бабушка привезла, свои, ранний сорт, безо всякой химии, с дачи…»
Мне казалось, что они всё это делают специально. Своими словами, поведением, округленными животами под халатами. Всем своим видом они были мне упрёком…
Отказавшись от ужина, я отвернулась к стене, не желая и не имея ни физических, ни моральных сил разговаривать и видеть всё это.
Ночью, несколько раз просыпаясь в тревоге, я открывала глаза, прислушиваясь к тишине, и снова проваливалась в сон.
Мне снилось, как будто я в суде. Длинный, узкий, словно больничный, коридор, высокие распашные двери… Я иду по нему, открывая одну дверь за другой. Пустые залы. Никого. Толкнув очередную дверь, я где-то там, в глубине зала, увидела человека. Он поднял голову, жестом приглашая приблизиться. Медленно шагая, словно боясь оступиться, я подошла ближе. Пригляделась к нему. «Наверное, это и есть мой судья», – мелькало в голове. Я стояла перед уставшим, немного сутулым, совсем седым стариком. То ли мантия, то ли старое рубище покрывало его худое тело. Нет, он не был страшен или отвратителен. Просто седой, с покатыми опущенными плечами, старик. Медленно, как-то по-житейски просто, как мне показалось, совершенно без эмоций, подняв на меня свои глаза, он спросил: «Ну, что там у тебя?» В его взгляде читался немой вопрос, ответ на который он давно знал. Но на то он и судья, чтобы выслушивать все мнения, аргументы, доводы… Положив локти на стол и накрыв одной ладонью другую, он как бы говорил: «Слушаю. Говори».
