— Да, — кивнул Сало. — После на
всю Москву шуму было. Хоть ты и пьяный был, а не наследил и свидельщиков не
оставил. Со временем узнали, конечно, что это ты погулял, а доказать им нечем
было.
Князь усмехнулся.
“Главное, что наши всё сразу прознали и Смерти
донесли. Я как из приюта вернулся, два дня без просыпу дрых. А как в себя
пришёл — дают мне записочку от неё, от Смерти. “Приходи, мой будешь” — так и
было написано. Вот она какая, Смерть. Поди, пойми её”.
Сенька рассказ выслушал в оба уха, жадно, и
потом голову ломал, как эту историю разъяснить, но так и не разъяснил.
В тот день, правда, долго голову ломать
времени не было — столько всего приключилось.
После того как Князь свой приговор объявил про
Сеньку и угостил колоду водкой-коньяком, Килька повёл новичка к себе (была у
него недалеко от входа каморка за ситцевой занавесочкой).
Оказался душа-парень, без форсу, даром что сам
с мастью, а Сенька вроде как с боку-припёку. Нос не драл, говорил попросту и
много чего полезного порассказал, уже как своему, почти что затасованному.
Ничё, сказал, Скорик, раз сама Смерть за тебя
попросила, будешь в колоде, никуда не денешься. Может, кого из наших посадят
или пришьют — тогда тебя в шестые возьмут, а я до семёрки поднимусь. Ты меня
держись, не пропадёшь. И живи прямо тут. Вместе и храпеть веселей.
(Похрапеть-то им на пару так и не довелось, но
об этом после.)
Про Князя и так всё было известно, про Смерть
новенький тоже не меньше Килькиного знал, поэтому стал про остальных
выспрашивать.
Валета нашего, сказал Килька, все боятся, даже
Князь себя с ним опасливо держит, потому как Очко припадочный. То есть так-то
он тихий, спокойный, хоть и говорит всё время непонятно, стихами, но иногда
попадёт вожжа под хвост, и тогда ужас какой страшный делается, прямо Сатана.
Сам он из господ, раньше студентом был, но почиркал там кого-то до смерти по
марафетному делу и получил каторгу-пожизненку. Ты от него подальше держись,
посоветовал Килька. Князь может и в харю, и даже насмерть прибить, но хоть
ясно, с чего и за что, а этот бешеный.
Следующий по колоде, Сало, оказался хохол,
отсюда и кликалка. Нужный человек, большие знакомства среди иногородних
сламщиков и перекупщиков имеет, весь хабар через него уходит и хрустом, то бишь
денежками, возвертается.
Про безногого Боцмана, девятку, Килька
рассказал, что он и вправду прежде был флотским боцманом, самым геройским
героем на всем Чёрном море. Как начнёт про турку или морские плаванья
рассказывать — заслушаешься. Ему на корабле котлом паровым ноги отдавило.
Кресты у него, медали, пенсия геройская — шестнадцать целковых, но не тех
кровей человек, чтоб тихо старость проживать. Ему куражу хочется, фарту да
азарту. Он и доли из хабара своей никогда почти не берет, а у девятки доля
немалая, не то что Килькина.
Седьмой с восьмым братья-близнецы с Якиманки.
Лихие ребята. Их Князю знакомый городовой из Первого Якиманского участка взять
присоветовал. Сказал: страх до чего ребята отчаянные, жалко, если к большому
делу не пристроятся, даром пропадут. А прозвали их Авось и Небось, потому что
лихости в них больше, чем ума. Авось-то ещё куда ни шло, оттого старшим
поставлен, а Небось совсем шебутной. Вели ему Князь орла двуглавого со Спасской
башни своровать — полезет, не задумается.
А под конец Килька вздохнул, ладоши потёр и
говорит:
— Ништо, сегодня на всех наших в деле
посмотришь.
— В каком деле? — У Скорика сердце
так и сжалось — надо же, в самый первый день сразу на дело идти! — Бомбить
кого будем?
— Нет, бомбить что. Тут дело аховое. Стык
нынче у Князя с Упырём.
Сенька припомнил, как Очко про этот самый стык
уже спрашивал.
— А, это который в седьмом часу будет? И
чего там? Это который Упырь, Котельнический?
— Он. На московского туза с Князем метать
будут. Понял?
Сенька присвистнул. Вон оно что!
Туз — это у фартовых навроде царя-государя,
один на всю Москву. Раньше тузом Кондрат Семеныч был, большущий человек, вся
Москва его трепетала. Говорили, правда, про Кондрат Семеныча разное. Что старый
стал, ржавый, молодым ходу не даёт. Кто и осуждал за то, что в богатстве
проживает, и не на Хитровке, как тузу положено, а в собственном доме, на Яузе.
И помер он не по-фартовому — от ножа, пули или в тюрьме. На пуховой перине дух
испустил, будто купчина какой.
Выходит, Обчество приговорило тузом одному из
двух быть: Князю или Упырю.
Про Князя ясно — орёл крылатый. Стрелой вверх
взлетел, такие дела делает — залюбуешься. Одним нехорош: больно шустро шагает и
строптив. Килька сказал, “деды” опасаются — не задурил бы от такой власти.
Другое дело Упырь. Он из давних, тихих,
которые не летают, а по-белочьи вверх карабкаются. Дел за Упырём громких не
водится, пальбы от его колоды не слыхать, а боятся его не меньше, чем Князя.
Упырёва колода не налётами промышляет, а делом
новым, шума не терпящим: стрижёт лабазников и лавочников. Таких деловых
“доильщиками” прозвали. Хочешь, чтоб лавка цела была, чтоб врач санитарный не
цеплялся и псы не трогали — плати доильщику мзду и живи себе, торгуй. А кто не
хотел платить, на себя надеялся или так, жадничал, с теми всякое случалось.
Одного упрямого бакалейщика стукнули в тёмном переулочке сзади по башке, он и
не видел кто. Упал, встать хочет, а не может — земля в глазах плывёт. Вдруг
глядит — на него лошадь с телегой едет, в телеге камни грудой, чем улицу
мостят. Он кричит, руками машет, а возница будто не слышит. Лошадь-то
бакалейщика копытами переступила, а тележные колёса прямо по ногам ему
проехали, переломали всего. Теперь того бакалейщика в кресле на колёсиках
возят, и Упырю он платит исправно. А у другого, мороженщика, дочку-невесту так
же вот подкараулили, мешок на голову натянули и попортили — да не один, а с
полдюжины бугаёв. Она теперь дома сидит, на улицу носа не кажет, и уже два раза
из петли вынимали. А заплатил бы мороженщик, ничего бы с его дочкой не было.
Но и Упырь не всем “дедам” по сердцу, объяснил
Килька. Те, которые годами постарше и хорошо прежние времена помнят, не
одобряют Упырёва промысла. Раньше так кровососничать не заведено было.
Короче, на сегодня назначен стык, чтоб Князь с
Упырём сами меж собой разобрались, кто кому дорогу уступит.
— Так порешат они друг друга! —
ахнул Сенька. — Порежут, постреляют.
— Нельзя, закон запрещает. Ребра поломают
или башку кому пробьют, но не боле того. С оружием на стык идти нельзя,
Обчество этого не дозволяет.
* * *
