— Ёшка на махаловку негож, в нём силы
нет, зато из левольверта содит без промаху. В цирке раньше работал, свечки
пулями гасил. Если Ёшку взяли, значит, пальба будет. А наши-то пустые, без
железа придут. И не упредишь никак…
От этого известия у Сеньки зубы застучали.
— Чё делать-то?
Килька тоже весь белый стал.
— Кляп его знает…
Так и сидели, тряслись. Время тянулось
медленно, будто навовсе остановилось.
Внизу тихо было. Только раз спичка чиркнула,
дымком табачным потянуло, и сразу шикнул кто-то: “Ты чё, Дубина, урод, запалить
нас хочешь? Пристрелю!”
И опять тишина.
Потом, когда до семи часов уже совсем мало
оставалось, щёлкнуло железным.
Килька пальцами показал: курок взвели.
Ай, худо!
Две пролётки подкатили к плешке одновременно,
с двух разных сторон.
В одной, шикарной, красного лака, на козлах
сидел Очко — в шляпе, песочной тройке, с тросточкой. Князь с папироской — на
кожаном сидале, развалясь. И тоже щёголем: лазоревая рубаха, алый поясок.
Во второй коляске, попроще первой, но тоже
справной, на козлах сидела баба. Ручищи — будто окорока, башка туго замотана
цветастым платком, из-под которого выпирали толстые красные щеки. Спереди, под
кофтой, будто две тыквы засунуты — никогда Сенька такого грудяного богатства не
видал. Упырь тоже, как Князь, сзади был. Мужичонка так себе: жилистый,
лысоватый, глаз узкий, змеиный, волоса жирные, сосульками. По виду не орёл,
куда ему до Князя.
Сошлись посреди плешки, ручкаться не стали.
Князь с Упырём покурили, друг на дружку поглядывая. Очко и бабища чуть назади
стояли — надо думать, порядок такой.
— Шумнем? А, Сень? — спросил Килька
шёпотом.
— А если Упырь своих в сарай так посадил,
на всякий случай? В опасении, что Князь забеспардонит? Тогда нас с тобой в
ножи?
Очень уж Сеньке страшно показалось — шуметь. А
как начнёт Ёшка этот сажать пулями через потолок?
Килька шепчет:
— Кто его знает… Ладно, поглядим.
Те, на полянке, докурили, папиросы побросали.
Первым Князь заговорил.
— Почему не с валетом пришёл?
— У Ёшки хворь зубная, всю щеку разнесло.
Да и на кой мне валет? Я тебя, Князь, не боюсь. Это ты меня пужаешься, Очка
прихватил. А я вот с Манькой. Хватит с тебя и бабы.
Манька зареготала густым басом — смешно ей
показалось.
Князь и Очко переглянулись. Сенька видел, как
Очко пальцами по тросточке забарабанил. Может, догадались, что дело нечисто?
Нет, не догадались.
— С бабой так с бабой, дело твоё. —
Князь подбоченился. — Тебе только бабами и верховодить. Стану тузом,
дозволю тебе мамзельками на Хитровке заправлять, так и быть. В самый раз по
тебе промысел будет.
Обидеть хотел, однако Упырь не вскинулся,
только заулыбался, захрустел длинными пальцами:
— Ты, Князь, конечно, налётчик видный, на
росте, но молодой ещё. Куда тебе в тузы? Своей колодой обзавёлся без году
неделя. Да и рисковый больно. Вон вся псарня тебя ищет, а у меня тишь да гладь.
Отступись добром.
Слова вроде мирные, а голос глумной — видно,
что нарочно придуривается, хочет, чтоб Князь первым сорвался.
Князь ему:
— Я орлом летаю, а ты шакалишь, падаль
жрёшь! Хорош балаку гонять! Нам двоим на Москве тесно! Или под меня ложись,
или… — И пальцем себе по горлу — чирк.
Упырь облизнул губы, голову набок склонил и
неторопливо так, даже ласково:
— Что “или”, Князёк? Или под тебя
ложиться, или смерть? А ежели она, Смерть твоя, уже сама под меня легла? Девка
она ладная, рассыпчатая. Мягко на ней, пружинисто, как на утячей перине…
Манька снова заржала, а Князь весь багровый
стал — понял, о ком речь. Добился-таки своего хитрый Упырь, взбеленил врага.
Князь голову набычил, по-волчьи зарычал — и на
оскорбителя.
Но у тех двоих, видно, меж собой уговор был.
Упырь влево скакнул, баба вправо — и как свистнет в два пальца.
Внизу зашуршало сено, грохнула дверь, и из
сарая вылетел Ёшка, пока что один. В руке держал дрыну — чёрную, с длинным
дулом.
— А ну стоять! — орёт. — Сюда
смотреть! Вы меня, ёшкин корень, знаете, я промаху не даю.
Князь на месте застыл.
— Ах, ты, Упырь, так? —
говорит. — По-беспардонному?
— Так, Князюшка, так. Я же умный, умным
законы не писаны. А ну-ка лягайте оба наземь. Лягайте, не то Ёшка вас стрелит.
Князь зубы оскалил — вроде смешно ему.
— Не умный ты, Упырь, а дурак. Куда ты
против Обчества? Кердец тебе теперь. Мне и делать ничего не надо, всё за меня
“деды” сделают. Ляжем, Очко, отдохнём. Упырь сам себя приговорил.
И улёгся на спину. Ногу на ногу закинул,
папироску достал.
Очко посмотрел на него, носком штиблета по
земле поводил — знать, костюма жалко стало — и тоже на бок лёг, голову подпёр.
Тросточку положил рядом.
— Ну, дальше что? — спрашивает. И
Ёшке. — Стреляй, мой маленький зуав. Знаешь, что наши традиционалисты с
беспардонщиками делают? За эту шалость тебя под землёй отыщут, и обратно под
землю загонят.
Чудной какой-то стык выходил. Двое лежат,
улыбаются, трое стоят, смотрят на них.
Килька шепнул:
— Не насмелятся палить. За это живьём в
землю, такой закон.
Тут Упырёва маруха снова свистнула. Из сарая
выскочили остальные двое и как прыгнут сверху на лежащих: Дубина тушей своей на
Князя навалился, Клюв Очка рожей вниз развернул и руки заломил, ловко.
— Ну вот, Князёк, — засмеялся
Упырь. — Сейчас тебе Дубина кулачиной мозгу вышибет. А Клюв валету твоему
ребра продавит. И никто про пушку знать не узнает. Так-то. Обчеству скажем, что
мы вас поломали. Не сдюжили вы против Упыря и евоной бабы. А ну, братва, круши
их!
— А-а-а! — раздалось вдруг возле
самого Сенькиного уха.
Килька пихнулся локтем, на коленки привстал и
с воплем сиганул прямо Ёшке на плечи. Удержать не удержался, наземь слетел, и
Ёшка его смаху рукояткой в висок припечатал, но и этой малой минутки, когда
Дубина с Клювом на шум морды поворотили, было довольно, чтоб Князь и Очко
врагов скинули и на ноги повскакивали.
— Я шмаляю, Упырь! — крикнул
Ёшка. — Не вышло по-твоему! После пули повыковыриваем! Авось сойдёт!
