Она не обманула, коснулась его устами и сразу
давай выталкивать:
— Беги к Синюхину. Сам видишь, каков
Князь бешеный стал.
Сенька шёл от её дома и осторожненько,
мизинцем, трогал губы — ишь ты, будто огнём горят. Сама Смерть облобызала!
Как Сенька бегал и прятался, а потом икал
Что Скорик к каляке не попал — не его вина, на
то свои причины имелись.
Он чести по чести прямиком от Смертьиного дома
отправился в Подколокольный переулок, где Ерошенковская ночлежка. В ней поверху
квартеры с нумерами, там по ночам до тыщи народу ухо давит, а внизу, под
землёй, глубоченные подвалы, и там тоже живут: крохали, которые краденое платье
перешивают, нищие из тех что победней, и каляки тоже там селятся. Каляки —
народ сильно пьющий, но все же не до последней крайности, потому что им нужно
перо в руке удержать и слова на бумаге правильно сложить. Промысел у них такой
— для неграмотных письма и слезницы калякать, а кто умеет, то и прошения.
Оплата по длине: за страницу пятак, за две девять копеек с грошиком, за три —
тринадцать.
Путь с Яузского бульвара до Ерохи
(Ерошенковский дом так обычно звали) был недальний, а только не попал Скорик,
куда шёл.
Когда из-за угла в Подколокольный вышел (уж и
вход в Ероху было видать), углядел Сенька такое, что к месту прилип.
Рядом с Михейкой Филином, держа его за плечо,
стоял коротышка в клетчатой паре и котелке — тот самый китаеза, у которого
Сенька неделю назад зеленые бусы стырил. Такого раз увидишь — не позабудешь.
Щеки толстые, цвета спелой репы, глазёнки узкие, нос тупенький, однако с
горбинкой.
Филин держал себя спокойно, зубы скалил. А
чего ему бояться? За спиной у китайца (ему-то, дурню, невдомёк) хитровские
пацаны стояли, двое. Михейка заметил Скорика, подмигнул: жди, мол, щас потеха
будет.
Как было на такое не посмотреть?
Подошёл Сенька поближе, чтоб слышно было,
остановился.
Слышит, китаеза спрашивает (говор чудной, но
понять можно):
— Фирин-кун, гдзе твой товарись? Который
быстро бегар. Такой худзенький, ворос дзёртый, градза серые, нос с
конопуськами?
Надо же, всё запомнил, нехристь, даже
конопушки. И, главное, как это он Михейку отыскал? Должно быть, забрёл на
Хитровку и увидел по случайности.
Но здесь Сенька заметил в руке у китайца
старый картузишко с треснутым козырьком. Ну, ушлый! Это он не просто так сюда
припёрся, а нарочно, бусы свои отыскать. Смикитил, что парни с Хитровки были
(или, может, извозчики подсказали, у тех-то глаз намётанный), порыскал тут и
сцапал Филина. Михейка грамоте не обучен, так он на всех своих шмотках, чтоб не
спёрли, филина рисует. Вот и дорисовался. Надо думать, азиатец походил с
обронённым на Сретенке картузом, поспрошал — чей такой. Вызнал на свою голову.
Ох, лучше бы косоглазому сюда не ходить и Филина за рукав не держать. Наваляют
ему сейчас по круглой, как блин, морде.
Михейка в ответ:
— Какой такой “товарись”? Ты чё, ходя,
редьки китайской обожрался? Впервой тебя вижу.
Красовался Филин перед пацанами — ясно.
Китаец помахал картузом.
— А это сьто? Сьто за птитька?
И пальцем в подкладку тычет.
А что толку? Сейчас за шарики эти
семидесятикопеечные накидают китаезе по рылу, вот и весь прибыток. Даже жалко
стало. Пика, шустрый пацан с Подкопаевского, уж за спиной у баклана на
четвереньки встал. Сейчас пихнёт Филин жёлтощёкого, и пойдёт потеха. Без штанов
уйдёт, да ещё зубы-ребра пересчитают.
С площади и из переулка глядели зеваки,
скалились. Прошёл было по краю рынка Будочник с газетой в руках, поглядел
поверх серого листа, зевнул, дальше потопал. Обыкновенное дело, когда баклана
чистят. А не лезь, куда не звали.
— Ой, не пугайте меня, дяденька, не то я
портки намочу, — снасмешничал Филин. — А за картузик благодарствуйте.
Поклон вам за него и ещё вот — от мово щедрого сердца.
И как врежет китайцу в зубы!
Или, лучше сказать, нацелил в зубы, только
косоглазый присел, и Михейкин кулак по пустому месту пришёлся, а сам Филин от
замаха весь завернулся. Тут китаец двинул разом правой рукой и левой ногой:
ладонью Михейке по затылку (легонько, но Михейка носом в пыль зарылся и остался
лежать), а каблуком Пике в ухо. Пика тоже растянулся, а третий пацан, постарше
Пики, клика ему Сверло, хотел было шустрого басурмана кастетом достать — и тоже
по воздуху попал. Китаёза в сторонку скакнул, хлобысть Сверлу носком ботинка в
подбородок (это ж надо так ноги задирать!) — тот навзничь запрокинулся.
Коротко говоря, зеваки рты разинуть не успели,
а уж все трое пацанов, что собирались баклана китайского чистить, лежат
вповалку и вставать не спешат.
Покачали люди головами на этакое диво и пошли
себе дальше. А китаец над Михейкой присел, за ухо взял.
— Нехоросё, — говорит, —
Фирин-кун. Софусем нехоросё. Гдзе тётки?
Михейка затрясся весь — уж не понарошку, а
всерьёз.
— Не знаю никаких тёток!
Мамкой-покойницей! Господом Исусом!
Китаец ему ухо немножко крутанул и разъяснил:
— Сярики, зерёные, на нитотьке. В узерке
быри.
А Филин возьми и крикни:
— Не я это, это Сенька Скорик! Ай, ухо
больно! Вон он, Сенька!
Ну иуда! Простого ухокрута и того не снёс! Его
бы дяде Зот Ларионычу в обучение!
Китаец повернулся, куда Филин показывал, и
увидел Сеньку.
Встал, нерусский человек, и пошёл на Скорика —
мягкo так, по-кошачьему.
— Сенька-кун, — говорит, —
бегачь не надо. Сегодня у меня не гэта, сьтибреты — догоню.
И на штиблеты свои показывает. Мол, не
шлёпанцы, не споткнусь, как давеча.
Но Сенька, конечно, всё равно побежал. Хоть и
зарекался зайцем бегать, но такая уж у него, видно, теперь образовалась планида
— почём зря подмётки драть. Не хошь по рылу — гони кобылу.
Теперь побегать пришлось не в пример против
прошлонедельного. Сначала пролетел Скорик по всему Подколокольному, потом по
Подкопаю, по Трехсвятке, по Хитровскому, через площадь, снова свернул в
Подколокольный.
Отмахивал Сенька шустро, как только каблуки не
отлетели, но китаец не отставал, да ещё, пузырь толстомордый, на ходу
уговаривал:
— Сенька-кун, не беги, упадёсь,
рассибёсься.
И даже не запыхался нисколько, а из Скорика
уже последний дух выходил.
