Баба на спине разлеглась, глаза себе чем-то
чёрным прикрыла. Это у дядьки Зот Ларионыча супруга так же вот на ночь вату,
шалфеем смоченную, на глаза клала, чтоб морщин не было. Дуры они, бабы, всякому
известно. Посмотришь на такую — жуть берет: будто дырья у ней на роже заместо
глаз.
— Эй, тётенька, вставай! Не время
дрыхнуть, — сказал Сенька, подходя. — Сам-то где? Дело у ме…
И поперхнулся. Не ватки это у ней были, а
жижа. Застыла в глазницах, будто в ямках, и ещё по виску к уху пролилась. И не
чёрная она была, а красная. Тоже и шея у Синюхинской бабы была вся мокрая,
блестящая.
Сенька сначала зенками похлопал и только после
допёр: перехватили бабе глотку и ещё глаза выкололи — вот как.
Хотел крикнуть, но вырвалось только:
— Ик!
Присел на корточки, на мальца поглядеть. И тот
был мёртвый, а заместо глаз две тёмные прорехи, только маленькие — сам-то тоже
невелик.
— Ик, — сказал Сенька. — Ик,
ик, ик.
И потом уже икал не переставая, не мог
остановиться.
Попятился он от нехорошей лавки, споткнулся о
мягкое. Чуть не упал.
Посветил — пацан лежит, лет двенадцати. Рот
разинут, зубы посверкивают. А глаз опять нету, повыколоты.
— Ой! — удалось, наконец, Сеньке
крикнуть. — Ой, беда!
Хотел к двери дунуть, но вдруг из угла, где
темно, послышался голос.
— Митюша, — позвал голос тихо,
жалостно. — Ушёл он? Мамоньку-то не тронул? А? Не слышу… Вишь, что он,
зверь, со мной сделал… Иди, иди сюда…
Там в углу висела ситцевая занавеска.
Скорик икнул раз, другой. Бежать или подойти?
Подошёл. Отодвинул.
Увидел деревянную кровать. На ней лежал
человек, щупал руками мокрую от крови грудь. А глаз у него тоже не имелось, как
у прочих. Наверно, он-то и был каляка Синюхин.
Сенька хотел ему объяснить, что и Митюшу
этого, и мамку, и мальца насмерть зарезали, но только икнул.
— Ты молчи, ты слушай, — сказал
Синюхин, облизывая губы и вроде как улыбаясь. Сенька отвернулся, чтоб этой
безглазой улыбки не видать. — Слушай, а то сила из меня уходит. Кончаюсь
я, Митюша. Но это ничего, это пускай. Жил плохо, грешно, так хоть помру человеком.
Может, мне за это прощение будет… Не выдал ведь я ему! Он мне всю грудь ножиком
исколол, глаза вырезал, а я стерпел… Прикинулся, будто помер, а сам-то
живой! — Каляка засмеялся, и в горле у него забулькало. — Слушай,
сынок, запоминай… Заветное место, про какое я говорил, к нему идти вот как: ты
подземную залу, сводчатую, где кирпичные опоры, знаешь? Да знаешь, как не
знать… Там, за правой крайней опорой, в самом уголку, нижний камень вынуть
можно… Я искал, где от мамоньки бутылку спрятать, ну и наткнулся. Вынешь
камень, отодвинешь, тогда можно будет другие снять, которые над ним сверху…
Лезь туда, не бойся. Там потайной ход. Дальше просто: иди себе и иди… Выйдешь
прямо в камору, где сокровище. Ты, главное, не бойся. — Голос стал совсем
тихий, так что Сеньке нагнуться пришлось — ещё и икота, проклятая, слушать
мешала. — Сокровище… Большущее… Все у вас будет. Хорошо живите. Тятеньку
лихом не поминайте…
Больше Синюхин ничего не сказал. Скорик
посмотрел на него: губы в улыбке растянуты, а сам уже не дышит. Преставился.
Перекрестился Сенька, потянулся покойнику, как
положено, глаза прикрыть, да руку-то и отдёрнул.
Уже не икал, дрожал беззвучно. И не от страха
— забыл про страх.
Сокровище! Большущее!
Как Сенька искал сокровище
Конечно, не в себе был, после такого-то.
То думал: вот ведь носит земля изверга, дитю
малому, и тому не спустил, да ещё глаза повырезал, ирод. А и Князь тоже хорош!
Вроде честный налётчик. Зачем такого беспардонщика при себе держит, который
живым людям глаза колет?
А то вдруг мыслью соскакивал со страшного и
начинал сокровище воображать, но неявственно: что-то вроде царских врат в
церкви. Всё сверкает, переливается, а толком ничего не разглядишь. Сундуки ещё
представлял, в них — злато-серебро, самоцветы там всякие.
Дальше повернуло на брата Ванюшу — как приедет
к нему Сенька, не деревяшку с мочальным хвостом подарит и не поню эту
недомерную, как судья Кувшинников, а самого настоящего скакуна арабских кровей
и к нему коляску на пружинном ходу.
И про Смерть, само собой, тоже подумалось.
Если Сенька при огромном богатстве будет, может, и она на него по другому
взглянет. Не щербатый-конопатый, не комарик и не стриж, а Семён Трифонович
Скориков, самостоятельный кавалер. И тогда…
Что “тогда”, и сам не знал.
Как вышел из жуткой комнаты — побежал назад, в
самый дальний погреб с пузатыми кирпичными стояками, не иначе Синюхин про него
говорил.
“Крайняя опора” это которая, с этого конца или
с того?
Надо думать, та, что от Синюхинского жилья
дальше всего.
Хоть Сенька от всего приключившегося вроде
пьяного был, но спички и запас лучинок со стола прихватить догадался.
В самом дальнем углу сел на корточки, спичку
зажёг. Увидел тёсаные камни старинной кладки, каждый величиной с ящик. Поди-ка
сдвинь такой.
Когда огонёк погас, Скорик нащупал пальцами
шов, подвигал и так, и сяк — мёртвое дело. Попробовал пошевелить соседний — тож
самое.
Ладно. Перешёл в другой угол, по правой
стороне. Теперь уже не спичку зажёг, лучину. Посветил туда-сюда. Камни тут были
такие же, но у одного, нижнего, по краям чернели щели. Ну-ка, ну-ка.
Взялся, потянул — камень поддался, и довольно
легко.
Кряхтя, вытащил, отодвинул. Из дырки пахнуло
сырым и затхлым.
Сеньку снова колотить начало. Синюхин-то
правду сказал! Есть там что-то!
Другой камень, сверху, снять ещё легче
оказалось — он был малость пошире нижнего. Третий ещё пошире и тоже не
прихваченный раствором, а всего камней вынулось пять. Верхний — пуда на три,
если не больше.
Теперь перед Сенькой чернела щель — вполне
можно человеку пролезть, если боком и скрючимши.
Перекрестился, полез.
Как протиснулся, сразу просторней сделалось.
Заколебался: не поставить ли за собой камни на место. Но не стал — кто в угол
погреба полезет? Без огня все одно щель не углядишь, а огня ерохинские обитатели
не зажигают.
Очень уж Сеньке невмоготу было поскорей до
сокровища добраться.
Запалил погасшую лучину.
