Франт слегка тросточку на себя потянул, а
вместе с нею и Сеньку. Человек был солидный, в чёрной шёлковой шляпе трубой, с
крахмальными воротничками. И рожа гладкая, собой красивая, только немолодой
уже, с седыми висками.
— Отцепляйте меня скорей,
дяденька! — заорал Сенька, потому китаец уже совсем близко был.
Не бежал, неспешно подходил.
Вдруг красивый господин усмехнулся, усишками
чёрными шелохнул и говорит, немножко заикаясь:
— К-конечно, Семён Скориков, я вас пущу,
но не раньше, чем вы вернёте мне нефритовые чётки.
Сенька на него вылупился. Имя-фамилию знает?
— А? — сказал. — Чего?
Какие-такие чётки?
— Те самые, что вы стянули у моего
камердинера Масы т-тому восемь дней. Вы шустрый юноша. Отняли у нас немало
времени, заставили за собой побегать.
Только тут Скорик его признал: тот самый
барин, которого он в Ащеуловом переулке со спины видал, входящим в подъезд. И
виски седые, и заикается.
— Не обессудьте, — говорил дальше
заика, беря Сеньку двумя цепкими пальцами за рукав. — Но Маса устал за
вами г-гоняться, ему ведь не шестнадцать лет. Придётся принять меру
предосторожности, временно заковать вас в железа. Позвольте ваш п-прутик.
Франт отобрал у Сеньки железку, вцепился в её
концы, наморщил гладкий лоб и вдруг как закрутит прут у Скорика на запястьях!
Легко так, словно проволоку какую.
Вот это силища! Скорик так поразился, что даже
кричать не стал — чего, мол, сироту обижаете.
А силач поднял точёные брови — вроде бы сам
своей мощи удивился — и говорит:
— Интересно. Позвольте
п-полюбопытствовать, откуда у вас эта штуковина?
Сенька ответил, как положено:
— Откуда-откуда, дала одна паскуда,
велела сказать, что ей на вас…
Руки были, будто в кандалах, нипочём из
железной петли не вытянуть, сколько ни елозь.
— Что ж, вы правы, — мирно
согласился усатый. — Мой вопрос нескромен. Вы вправе на него не отвечать.
Так где мои чётки?
Тут и китаец подошёл. Сенька зажмурился —
сейчас будет бить, как Михейку с пацанами.
И само вырвалось:
— У Ташки! Подарил ей!
— Кто это — Таська? — спросил
китаеза, которого франт назвал Масой.
— Маруха моя.
Красивый господин вздохнул:
— Я понимаю, неприятно и неприлично
забирать назад у д-дамы подарок, но поймите и вы меня, Семён Скориков. Эти
чётки у меня лет пятнадцать. Знаете ли, привыкаешь к вещам. К тому же с ними
связано некое особенное в-воспоминание. Пойдёмте к мадемуазель Ташке.
За “мамзель” Сенька обиделся. Почём он знает,
что его маруха — мамзелька? То есть, Ташка, конечно, мамзелька и есть, но ведь
ничего такого про неё сказано не было. Может, она порядочная. Хотел Скорик
заступиться за Ташкину честь, сказать оскорбителю грубость, но посмотрел в его
спокойные голубые глаза повнимательней и грубить не стал.
— Ладно, — пробурчал, — пошли.
Двинули назад по Подколокольному.
Желтомордый Маса держал прут, которым Сеньку
повязали, за один конец, а второй мучитель шёл сам по себе, постукивал по
булыге тросточкой.
Стыдно было Скорику, что его, будто собачонку,
на поводке ведут. Увидит кто из пацанов — срамота. Поэтому старался идти
поближе к китайцу, вроде как дружба у них или, может, общее дело. Тот понял
Сенькино страдание: снял свой пиджачок, накинул сверху на стянутые руки. Тоже
ведь человек, понятие имеет, хоть и нерусская душа.
Возле главного входа в Ероху, на углу,
толпился народ. В самых дверях торчала фуражка с бляхой. Городовой! Стоял
важный, строгий, никого внутрь не пускал. Сенька-то сразу понял, что за оказия
— не иначе порезанных Синюхиных нашли, а в толпе говорили разное.
Один, по виду тряпичник, что ветошь по
помойкам собирают, громко объяснял:
— Энто теперь вышло такое от начальства
указание. Ероху закрыть и инфекцией опрыскать, потому как от ней на всю Москву
бациллы.
— Чего от ней? — испугалась баба с
перебитым носом.
— Бациллы. Ну, там мыша или крыса, если
по-простому. А от них проистекает холера, потому что некоторые, кто в Ерохе
проживает, этих бацилл с голодухи жрут, а после их с крысиного мяса пучит. Ну,
начальство и прознало.
— Что вы врёте, уважаемый, только людей
смущаете, — укорил тряпичника испитой человек в драном сюртучишке, не
иначе из каляк, как покойник Синюхин. — Убийство там случилось. Ждут
пристава со следователем.
— Ага, стали бы из-за такой малости
огород городить, — не поверил тряпичник. — В “Каторге” вон нынче
двоих порезали, и ничего.
Каляка голос понизил:
— Мне сосед рассказывал, там ужас что
такое. Будто бы порешили детей малых, видимо-невидимо.
Вокруг заохали, закрестились, а барин, чьи
бусы, навострил уши и остановился.
— Убили д-детей? — спросил он.
Каляка повернулся, увидел важного человека,
картуз сдёрнул.
— Так точно-с. Сам я не лицезрел, но Иван
Серафимыч из Ветошного подвала слышал, как городовой, что в участок побежал, на
ходу приговаривал: “Детей не пожалели, ироды”. И ещё про выколотые глаза
что-то. Сосед мой — честнейший человек, врать не станет. Раньше в акцизе служил,
жертва судьбы, как и я. Вынуждены прозябать в сих ужаснейших местах по причине…
— Выколотые глаза? — перебил Сенькин
поимщик и сунул каляке монетку. — Вот, держите. Ну-ка, Маса, заглянем,
п-посмотрим, что там стряслось.
И пошёл прямо к двери ночлежки. Китаец потянул
Скорика следом. Вот уж куда Сеньке ни за какие ковриги идти не хотелось, так
это в Ветошный подвал.
— Да чего там смотреть? — заныл
Сенька, упираясь. — Мало ли чего набрешут.
Но барин уже к городовому подошёл, кивнул ему
— тот и не подумал такого представительного господина останавливать, только под
козырёк взял.
Спустившись по ступенькам вниз, в подвал,
франт задумчиво пробормотал:
— Ветошный подвал? Это, кажется, налево и
потом направо.
Знал откуда-то, вот чудеса Господни. И по
тёмным колидорам шёл быстро, уверенно. Очень Сенька на это удивился. Сам-то он
сзади волочился и всё канючил:
— Дядя китаец, давай тут его подождём, а?
Ну дядя китаец, а?
Тот остановился, повернулся, легонько щёлкнул
Скорика по лбу.
