И опять поворачивало на воспитание и
культурность, без которых соколом нипочём не станешь, хоть бы и при богатстве.
На площади — из окна видать — книжная лавка.
Сенька сходил туда, купил умную книжку под названием “Жизнь в свете, дома и при
дворе”: как себя поставить в приличном обществе, чтоб в тычки не погнали.
Стал читать — в испарину кинуло.
Матушки-светы, каких премудростей там только не было! Как кому кланяться, как
бабам, то есть дамам, ручку целовать, как говорить комплименты, как когда
одеваться, как входить в комнату и как выходить. Это жизнь целую учись — всего
не упомнишь!
“Нельзя являться с визитом раньше двух часов и
позже пяти-шести, — шевелил губами и ерошил французскую куафюру
Сенька. — До двух вы рискуете застать хозяев дома за домашними занятиями
или за туалетом; позже можно показаться навязывающимся на обед”.
Или ещё так: “Приехав с визитом и не застав
хозяев дома, благовоспитанный человек оставляет карточку, загнутую широко с
левого бока кверху; при визите по случаю смерти или иного печального случая
карточку загибают с правого бока вниз, слегка надорвав сгиб”.
Ёлки-иголки!
Но страшней всего было читать про одёжу.
Бедному хорошо: всего одна рубаха и портки — и нечего голову ломать. А богатому
ужас что за морока. Когда надевать пиджак, когда сюртук, когда фрак; когда
сымать перчатки, когда нет; чего должно быть в клеточку, чего в полосочку, а
что может быть в цветочек. Да ещё и не все цвета у них, культурных, друг к
другу подходят!
Трудней всего выходило со шляпами — Сенька для
памяти даже стал записывать.
Стало быть, так. В конторе, магазине или
гостинице шляпу снимают, только если хозяева и приказчики тоже с непокрытыми
головами (эх, тогда, в “Большой Московской” бы знать). Выходя из гостей, шляпу
надевать надо не на пороге, а за порогом. В омнибусе или экипаже шляпы не
снимать вовсе, даже в присутствии дам. Когда пришёл с визитом, шляпу держишь в
руке, а ежели ты во фраке, то цилиндр должен быть не простой, а с пружинкой.
Когда сел, шляпу можно положить на стул, а если нет свободного стула, то на
пол, но только, упаси Боже, не на стол.
Тут Скорику стало шляпу жалко — ведь на полу
она испачкается. Посмотрел на красовавшееся посреди стола канотье (двенадцать с
полтиной). Ага, на пол. Щас!
Утомившись учиться светскому обхождению, снова
рассматривал обновы. Сюртучок верблюжьего камлота (девятнадцать девяносто), две
жилеточки белого и серого пике (червонец пара), панталоны в черно-серую полоску
(пятнадцать), брюки на штрипках (девять девяносто), штиблеты с пуговками
(двенадцать) и ещё одни, лаковые (отвалил за них двадцать пять, но зато
заглядение). Ещё зеркальце на серебряной ручке, помада в золочёной баночке —
кок смазывать, чтоб не вис. Дольше всего любовался перламутровым перочинным
ножиком. Восемь лезвий, шило, даже зубная ковырялка и ногтечистка!
Насладившись, читал полезную книгу дальше.
К ужину Сенька вышел, как положено по этикету,
в сюртуке, потому что “простой жакет за столом позволителен лишь в кругу своей
семьи”.
В столовой прилично поклонился, сказал
по-французски “Бон суар”, шляпу, так и быть, положил на пол, однако вниз
все-таки постелил прихваченную из комнаты салфетку.
Столующихся у вдовы Борисенко было с десяток.
Они уставились во все глаза на благовоспитанного человека, некоторые
поздоровались, прочие так покивали. В сюртуке не было ни одного, а толстый,
кучерявый, что сидел рядом с Сенькой, вовсе ужинал в одной рубашке с
подтяжками. Он оказался студент Межевого института, по имени Жорж, с чердака,
где комнаты по двенадцати рублей.
Сеньку хозяйка представила мосье Скориковым,
московским негоциантом, хотя он, когда сговаривался про комнату, назвался иначе
— торговым человеком. “Негоциант”, конечно, звучало куда лучше.
Жорж этот сразу пристал: как это, мол, в таком
юном возрасте и уже коммерцией занимаетесь, да что за коммерция, да про
папеньку-маменьку. Когда сладкое подали (“десерт” называется) студент шёпотом
три рубля занять попросил.
Три рубля ему за здорово живёшь Скорик,
конечно, не дал и на вопросы отвечал туманно, однако из пройдошистого Жоржа,
кажется, можно было извлечь пользу.
На одной книжке много не научишься. Учитель
нужен, вот что.
Отвёл Жоржа в сторонку и стал врать: мол,
купеческий сын, при тятеньке в лавке состоял, некогда учиться было. Теперь вот
батька помер, всё своё богатство наследнику завещал, а что он, Семён Скориков,
в жизни кроме прилавка видал? Нашёлся бы добрый человек, поучил уму-разуму, культурности,
французскому языку и ещё всякому разному, так можно было бы за ту науку хорошие
деньги заплатить.
Студент слушал внимательно, всё понимал с
полуслова. Сразу столковались об уроках. Как Жорж услыхал, что Сенька будет за
учение по рублю в час платить, сразу объявил: в институт ходить не станет и
готов хоть весь день быть в его, Семён Трифоныча, полном распоряжении.
Сговорились так: час в день правописанию и
красивому почерку учиться; час французскому; час арифметике; в обед и в ужин
хорошим манерам; вечером поведению в свете. Из-за оптового подряда Сенька себе
скидку сторговал: четыре рубля в день за всё про всё. Оба остались довольны.
Начали прямо после ужина — со светского
поведения. Поехали в балет. Фрак для Сеньки наняли за два рубля у соседа-музыканта.
В театре Скорик сидел смирно, не вертелся,
хотя на сцену, где скакали мужики в тесных подштанниках, смотреть скоро
наскучило. Потом, когда выбежали девки в прозрачных юбках, пошло поживей, но
больно уж музыка была кислая. Если б Жорж не взял в раздевалке увеличительные
стекла (“бинокль” называются), совсем скучно бы было. А так Сенька разглядывал
всё подряд. Сначала танцорок и ихние ляжки, потом кто вкруг залы в золочёных
ящиках сидел, а после уж что придётся — например, бородавку на лысине у музыкантского
начальника, который оркестру палочкой грозил, чтоб стройней играли. Когда все аплодировали,
Сенька бинокль брал под мышку и тоже хлопал, ещё погромче прочих.
За семь рублей просиживать три часа в колючих
воротничках — это мало кому понравится. Спросил у Жоржа: что, мол, богатые
каждый вечер в театр потеть ходят? Тот успокоил: сказал, можно раз в неделю.
Ну, это ещё ничего, повеселел Сенька. Вроде как по воскресеньям обедню стоять,
кто Бога боится.
Из балета поехали в бордель (так
по-культурному шалавник называется), учиться культурному обхождению с дамами.
Там Сенька сильно стеснялся ламп с шёлковыми
абажурами и мягких кушеток на пружинном подпрыге. Мамзель Лоретта, которую ему
на колени усадили, была тётка дебелая, собой рыхлая, пахла сладкой пудрой.
Сеньку называла “пусей” и “котиком”, потом повела в комнату и стала всякие
штуки выделывать, про какие Сенька даже от Прохи не слыхивал.
