Что правда, то правда. Из-за этого самого
прогресса инженер с Масой чуть не каждый день собачились.
К примеру, прочёл Эраст Петрович утреннюю
газету, где пропечатано про открытие железнодорожного сообщения в Забайкалье, и
говорит: вот, мол, замечательная новость для жителей Сибири. Раньше они на
путешествие от Иркутска до Читы целый месяц тратили, а теперь всего сутки. Это
же им целый месяц подарили! Распоряжайся им как хочешь. Вот, говорит, в чем
истинный смысл прогресса — экономия времени и ненужной траты сил.
А японец ему: не подарили месяц жизни, а
отобрали. Раньше ваши иркутские жители без большого дела из дому не уезжали, а
теперь начнут раскатывать по лику земли. Добро б ещё вдумчиво, меряя землю
шагами, карабкаясь на горы и переплывая реки. А то сядут на мягкое сиденье,
носом засопят, вот и всё путешествие. Раньше, когда человек путешествовал, он понимал,
что жизнь — это Путь, а теперь будет думать, что жизнь — мягкое сиденье в
вагоне. Прежде люди были крепкие, поджарые, а скоро все станут слабые и жирные.
Жир — вот что такое этот ваш прогресс.
Господин Неймлес начал сердиться.
Передёргиваешь, говорит. Жир? Пускай жир, прекрасно! Между прочим, жир — самое
драгоценное, что есть в организме, запас энергии и сил на случай потрясений.
Просто нужно, чтобы жир не скапливался в определённых частях общественного
организма, а распределялся равномерно, для того и существует прогресс
социальный, именуемый “общественной эволюцией”.
Маса не сдаётся. Жир, говорит, это телесное, а
суть человека — душа. От прогресса же душа зарастает жиром.
Нет, возразил Эраст Петрович. Зачем
пренебрегать телом? Оно и есть жизнь, а душа, если она вообще существует,
принадлежит вечности, то есть смерти. Недаром по-славянски, жизнь называется
“живот”. Между прочим, и вы, японцы, размещаете душу не где-нибудь, а именно в
животе, “харе”.
Тут Сенька встрял. Спросил, так где у японцев
душа — в брюхе или в харе? Интересно же!
Инженер Сенькиного вопроса сначала не понял, а
когда понял, заругался и велел впредь харю называть не “харей”, не “мордой” и
не “рожей”, а “лицом”. В крайнем случае, если захочется выразиться сильней, то
можно “физиономией”.
Или ещё как-то заспорили Эраст Петрович и
сенсей, меняются из-за прогресса ценности или нет.
Господин Неймлес говорил, что меняются —
повышается их уровень, прежде всего потому что человек начинает дороже ценить
себя, своё время и свои усилия, а Маса не соглашался. Мол, всё наоборот: теперь
от отдельного человека и его усилий мало что зависит, и от этого ценности все
падают. Когда прогресс за тебя половину дел выполняет, можно всю жизнь прожить,
так и не проснувшись душой, ничего толком в истинных ценностях не поняв.
Скорик слушал, но на чью сторону встать,
определиться не мог. С одной стороны, вроде прав Эраст Петрович. Вон сколько в
Москве прогрессу: и трамвай скоро запустят электрический, и фонарей ярких
понаставили, и синематограф, ценности же с каждым днём все выше и выше. Яйца на
рынке раньше стоили две копейки десяток, а теперь три. Извозчики от Сухаревки
до Замоскворечья полтинник брали, а ныне меньше семидесяти-восьмидесяти копеек
к ним и не суйся. Или те же папиросы взять.
Но и не сказать, чтоб ценности только росли.
От прогресса тоже своя польза есть. Одно дело — башмак вручную сработанный,
другое — фабричный. Первый, конечно, дороже выходит, оттого их и не стало
почти.
* * *
Однако скоро Сеньке стало ясно, что в
ценностях Эраст Петрович вовсе ничего не смыслит.
Обкатывали они “Ковёр-самолёт” на Мытной
улице. Поворачивают на скорости за угол — Эраст Петрович руль крутит, Сенька в
клаксон дудит — а там стадо коров. Что им, дурам, клаксон? Ну и врезались в
заднюю, со всего разгона.
Она мумукнуть не успела — и с копыт. Лежит,
сердешная, замертво.
Сеньке, правда, не корову было жалко, а
передок. Фонарь новый только-только поставили, заместо прежнего, о кирпичную
стену расколоченного. Между прочим, пятьдесят рублей фонарик, не шутки.
Пока охал, стёклышки собирал, инженер пастуху
за корову — сколько б вы думали? — сто рублей отсчитал! Виданое ли дело!
Это за бурёнку, которой в базарный день цена тридцатка!
И это ещё что. Как только пастух, бесстыжая
харя, то есть бесстыжее лицо, катеньку в картуз прибрал, корова встала и пошла
себе. Хоть бы что ей — идёт, выменем трясёт.
Скорик, конечно, пастуха за рукав: вертай
деньги.
А Эраст Петрович:
— Во-первых, не “вертай”, а “пожалуйста,
верните”. Ну а, во-вторых, не нужно. Пусть это будет плата за моральный урон.
Это кому моральный урон, спрашивается? Корове?
У этого инцидента были важные последствия, а
от важных последствий проистекли эпохальные результаты.
Последствия произвёл Сенька, результаты —
Эраст Петрович.
В тот же день Скорик нарисовал на бумаге
железную скобу — спереди перед фарой крепить, чтобы коров, коз или собак
сшибать без вреда для имущества. А после ужина учинил господину Неймлесу и
японцу допрос, почём они что покупают и кому сколько денег платят. Слушал —
диву давался. Эраст Петрович, даром что американский инженер, в самых простых
делах был дурак дураком. За все платил втридорога, сколько запросят,
торговаться и не думал. Квартиру в Ащеуловом снял за три сотни! Сенсей тоже
хорош. Кроме своего Пути и баб всё ему до Макаркиных именин. Ещё камердинер
называется.
Скорик поучил немножко их, малахольных,
уму-разуму, чего сколько стоит — они, знатоки ценностей, уши и развесили.
Инженер на Сеньку посмотрел, головой
уважительно покачал. Тут-то и обрисовались те самые результаты.
— Удивительный ты юноша, Сеня, —
торжественно сказал Эраст Петрович. — Сколько в тебе т-талантов. Твоя идея
шокогасящей скобы для авто превосходна. Следовало бы запатентовать этот
аксессуар и назвать в твою честь — допустим, “гаситель Скорикова”. Или “антишокер”,
или “бампер”, от английского bump. Ты прирождённый изобретатель. Это раз.
Поражают и твои экономические способности. Если ты согласишься стать моим
к-казначеем, я с удовольствием доверю тебе распоряжаться всеми своими тратами.
Ты настоящий финансист. Это два. А ещё меня поражает твоя техническая
сметливость. Ты так ловко продуваешь карбюратор, так быстро заменяешь колесо!
Вот что, Семён Скориков: предлагаю тебе занять должность механика вплоть до
моего убытия в Париж. И это т-три. Не торопись с ответом, подумай.
Удача, она известно, россыпью ходит. То
ничего-ничего, пасмурное чёрное небо и ни звёздочки, хоть вой. Зато если уж
вызвездит — так во весь купол.
