Уже выходя, Скорик заметил у самой двери вроде
как малый моток белой шерсти. Наклонился, увидел мёртвого кутёнка Помпония, и
здесь оказалось, что у первого Сеньки далеко не все слезы вытекли, много ещё
оставалось. Хватило на всю дорогу до Спасских казарм.
* * *
— Та же картина, что у Синюхиных и
Самшитовых, — хмуро сказал господин Неймлес, закрывая Ташкино лицо белым
платком. — Маса, твоё мнение относительно п-последовательности событий?
Сенсей показал на дверь:
— Выбир дверь одним ударом. Восёр.
Быстро. На него прыгнура собатька. Убир её ногой, вот так. — Маса топнул,
словно впечатав каблук в пол. — Потом сягнур сюда. — Японец в два
больших шага приблизился к недвижной мамке. — Она спара. Он ударир её в
висок. Сразу убир. Потом схватир девотьку, привязар к кровати, стар мутить.
— Что стал? — болезненно
скривившись, спросил Скорик.
— Мучить, пытать, — перевёл Эраст
Петрович. — Как прежде истязал Синюхина и Самшитова. Видишь, какие у неё
п-пальцы. Это убийца выламывал их один за другим. А волосы?
Сенька тускло поинтересовался:
— Что волосы?
Инженер сдвинул платок. Голос у Эраста Петровича
был бесстрастный, словно прихваченный морозцем.
— Вот здесь, на т-темени, кровь. И здесь.
И здесь. А на полу клочья. Некоторые с лоскутами кожи. Это он выдирал ей
волосы.
— Зачем? Что она ему сделала?
Стыдно это было, нехорошо, что разговор у них
выходил такой деревянный, будто о чужом человеке, но господин Неймлес всем
видом показывал: сейчас работаем, участвует только мозг, сентименты после. А у
Сеньки все одно плакать мочи больше не было, и все чувства из него вытекли
вместе со слезами.
— Может, подцепила сумасшедшего
клиента? — спросил он, натянув платок обратно, чтобы снова не
раскиселиться. — Это на Хитровке бывает. Приведёт мамзелька такого: с виду
человек как человек, а сам изверг.
Инженер кивнул, как бы одобряя Сенькины
дедуктивные усилия.
— Версия клиента-садиста могла бы
считаться основной, если бы не сходство этого преступления с двумя предыдущими.
Истребление всего живого. Это раз. Применение пыток. Это два. Тот же район. Это
три. Кроме того… — Он бестрепетной рукой заголил Ташке ноги, нагнулся и
потянул из кармана лупу. Скорик поскорей отвернулся, стал кашлять, чтоб
протолкнуть из горла ком. — М-да, никаких следов насилия или полового
н-надругательства. Как чувственный объект жертва убийцу не интересовала.
Взглянем на губы…
Маса подошёл, а Сенька смотреть не стал.
Легонько затрещало — это Эраст Петрович, надо
думать, отдирал у Ташки со рта пластырь.
— Так и есть. Пластырь несколько раз
отлепляли и прилепляли. Мучитель вновь и вновь спрашивал о чем-то, а девочка
ему не отвечала.
Это навряд ли, подумал Скорик, чтоб Ташка
такому ироду ничего не отвечала. Ещё как, поди, отвечала, самыми что ни на есть
громкими словами. Только тут, в Хохловском, ори не ори, ругайся не ругайся,
никто не придёт, не выручит.
— А вот это интересно. Маса, посмотри на
её з-зубы.
— Мородец, — сказал сенсей и
одобрительно поцокал языком. — За парец его цапнура.
— Эх, жаль нет лаборатории, —
вздохнул инженер. — Взять бы частицу крови преступника на анализ. Да в
московской полиции, вероятно, не слыхали о методике Ландштейнера… Но все же
нужно каким-то образом привлечь внимание следователя к этой д-детали…
Они с Масой склонились над Ташкой, а Сенька,
чтоб без дела не торчать, прошёлся по комнате. В окошке были выставлены три
белых нарцисса. На языке цветов это что-то значило. “Я тебя люблю”? Или, может,
“чтоб вы все, гады, провалились”? Теперь уж никто не переведёт…
— Эх, — сказал Сенька вслух, больше
самому себе, в укор. — Мне бы пораньше придти, до темна. Больно
осторожничал, вот и припозднился.
Эраст Петрович мельком оглянулся.
— До темна? Убийство совершено по меньшей
мере третьего дня, а скорее всего т-трое суток назад. Так что ты, Сеня,
припозднился сильнее, чем тебе кажется.
И то верно. Вон и нарциссы на окошке совсем
подвяли.
А что не заметил никто, так ведь это Хитровка.
Если помрёт кто, то так и будет лежать, пока соседи тухлятину не унюхают.
— Если это не полоумный, то чего он от
Ташки-то хотел? — спросил Скорик, глядя на мёртвые цветы. — Чего с
неё взять?
— Не “чего”, а “кого”, — ответил
инженер, как бы даже удивившись вопросу. — Тебя, Сеня. Ты очень нужен
этому настырному господину. Зачем — сам знаешь.
— Беда! — всплеснул руками
Сенька. — Я Ташке про вас и господина Масу рассказывал. Что вы в Ащеуловом
переулке живёте, тоже говорил! Если он, душегуб этот, такой настырный, то
непременно вызнает, куда мы съехали! Ломовиков найдёт, что вещи перевозили,
поспрошает… Ведь три дня уже прошло! Бежать надо!
— Не “поспрошает”, а “расспросит”, —
строго сказал инженер, стягивая тонкие каучуковые перчатки. — А бежать мы
никуда не будем. По двум причинам. Мы твоего д-доброжелателя не боимся, пускай
приходит — нам же проще. Это раз. И потом, ты скверного мнения о мадемуазель
Ташке. Она тебя не выдала, ничего палачу не сказала. Это два.
— Почём вы знаете, что не выдала?
— Не забывай: я имел честь быть знакомым
с этой незаурядной особой. Она была тебе настоящим т-товарищем. Ну а кроме
того, если б она заговорила, то пластырь с её рта был бы снят. Раз не снят,
значит, она до самого конца так и не заговорила.
И здесь время, отведённое на дедукцию, видимо,
закончилось, потому что лицо господина Неймлеса из сосредоточенного и
деловитого стало безмерно печальным.
— Жалко девочку, — сказал Эраст
Петрович и положил Сеньке руку на плечо.
Плечо немедленно затряслось — само по себе, и
ничего поделать с этим было нельзя.
А Маса подобрал с пола щенка, бережно
пристроил на подоконник, поближе к нарциссам.
— И сенка тодзе дзярко. Он быр храбрый. В
средусей дзизни родится самураем.
Но несентиментальный инженер велел положить
Помпония обратно на пол — “дабы не замутнять для следователя, и без того не
слишком т-толкового, картину преступления”.
Как Сенька дедуктировал
Сенька и Маса сидели в кабинете, тихонько.
Смотрели, как Эраст Петрович, потряхивая чётками, прохаживается по комнате.
Скорик уже знал: нужно помалкивать, терпеливо ждать, чего будет.
