Простите, что возвращаюсь к неприятной для Вас
теме, но мне мучительна мысль о том, что Вы подвергаете себя осквернению и
мукам — да-да, я уверен, что для Вас это страшная мука — во имя недоступных
моему пониманию и наверняка ложных идей. Зачем вы казните себя так жестоко,
топите своё тело в грязи? Оно ни в чем перед вами не виновато. Вам не за что
его ненавидеть. Тело человека — это храм, а храм нужно содержать в чистоте.
Кто-то скажет на это: подумаешь — храм. Дом как дом: камень да строительный
раствор, лишь бы душу не запачкать, а что тело, Бог ведь не в плоти, а в душе
живёт. Но в осквернённом, грязном храме никогда не свершится Божественное
таинство. И про то что у человека всё на роду написано, вы заблуждаетесь. Жизнь
— это не книга, по которой возможно двигаться лишь вдоль написанных кем-то за
Вас строчек. Жизнь — равнина, на которой бессчётное множество дорог; на каждом
шагу новая развилка, и человек всегда волен выбрать, вправо ему повернуть или
влево. А потом будет новая развилка и новый выбор. Всяк идёт по этой равнине,
сам определяя свой путь и направление — кто на закат, ко тьме, кто на восход, к
источнику света. И никогда, даже в самую последнюю минуту жизни, не поздно
взять и повернуть совсем не в ту сторону, к которой двигался на протяжении
долгих лет. Такие повороты случаются не столь уж редко: человек шёл всю жизнь к
ночной тьме, а напоследок вдруг взял и обернул лицо к восходу, отчего и его
лицо, и вся равнина осветились другим, утренним сиянием. Бывает, конечно, и
наоборот. Я плохо, путано объясняю, но мне почему-то кажется, что Вы меня
поймёте.
Э. Н.”
В общем, интересного в записке было немного.
Охота только человека гадкими мазями тереть и гонять через весь город заради
философских балаболок.
Потратил гривенник на новый конверт, да и
поспешил к Николе-чудотворцу.
* * *
Смерть нынче была не в белом платке, а в
бордовом, и от этого лицо у неё будто переливалось сполохами пожара. Проходя в
церковь, опалила таким взглядом, что Сенька заёрзал на коленках. Вспомнилось
(прости, Господи — не к месту и не ко времени), как она его целовала, как
обнимала.
И когда обратно выходила, глаза у неё были всё
те же, шальные. Наклонилась милостыню сунуть и письмецо забрать — шепнула:
— Здравствуй, любовничек. Ответ завтра.
Шёл обратно на Спасскую — пошатывало.
Любовничек!
Только завтра ответа от Смерти не было. Она
вовсе не пришла. Скорик чуть не дотемна коленки протирал, на два рубля подаяний
наклянчил, и всё впустую. Будочник, и тот, в десятый или, может, в пятнадцатый
раз обходя участок, сказал: “Что-то ты нынче жаден, убогий. Клянчить клянчи, да
меру знай”.
Только тогда и ушёл.
* * *
В четвёртый день, выпавший на воскресенье,
Эраст Петрович погнал его снова. Что ответа на прошлое письмо не было, инженера
не удивило, но, похоже, опечалило.
Отправляя Скорика на Подкопай, инженер сказал:
— Если и сегодня не явится, придётся
отказаться от переписки, придумать что-нибудь другое.
Но она пришла.
Правда, на Скорика даже не глянула. Одаряя,
смотрела в сторону, и глаза были сердитые. Сенька увидел на шее у неё
серебряную чешуйку на цепочке — точно такую, какие в кладе были. Раньше у
Смерти такого украшения не было.
В руке у Сеньки на сей раз осталась не
бумажка, а свёрнутый шёлковый платочек.
Отошёл в тихое место, развернул. Внутри
обнаружился и листок. Осторожненько, следя, чтоб из волос ничего не просыпалось
и чтоб бумажные сгибы куда не надо не перегнулись, Сенька стал читать.
“Здравствуйте Эраст Петрович. Ничего у него не
выведывала не выспрашивала. Обнову мою он приметил зыркнул своими пустыми
зенками, но спросить ничего не спросил. Стих пробормотал будто для себя —
привычка у него такая. Я слово в слово запомнила. Торговали мы булатом чистым
серебром и златом и теперь нам вышел срок а лежит нам путь далёк. Какой тут
смысл не знаю. Может вы поймёте.
[Пушкин это, Александр Сергеевич, и понимать
нечего, снисходительно подумал Скорик, как раз накануне прочитавший “Сказку о
царе Салтане”. И про кого речь, тоже стало ясно — про Очка. Это он обожает
стихами говорить.]
А про тело писать мне больше не смейте иначе
переписке нашей конец. И так хотела разорвать. Вчера не пошла очень на вас
сердилась. Но сегодня когда он ушёл было мне видение. Будто лежу я посреди
равнины про какую вы писали и не могу встать. Долго лежу не день и не два. И
будто сквозь меня трава растёт и цветы всякие. Я их внутри себя чувствую и не
плохо это, а наоборот очень хорошо как они через меня к солнцу пробиваются. И
будто бы уже это не я лежу на равнине, а я самая эта равнина и есть. Я после
своё видение как смогла на платке вышила. Примите в подарок.
Смерть”
Платок, на который Скорик сначала толком и не
взглянул, в самом деле с вышивкой оказался: наверху солнце, а внизу девушка
лежит, нагишом, и из неё травы-цветы всякие произрастают. Очень Сеньке эта
небывальщина, а культурно говоря, аллегория, не понравилась.
Эраст Петрович, в отличие от Сеньки, сначала
платок рассмотрел и только потом развернул письмо. Посмотрел и говорит:
— Ох, Сеня-Сеня, что мне с тобой делать?
Опять нос совал.
Скорик глазами похлопал, чтоб слезы
навернулись.
— Зачем обижаете? Грех вам. Уж, кажется,
себя не жалею, как последний мизерабль. Верой и правдой…
Инженер на него только рукой махнул: иди, мол,
не мешай, черт с тобой.
* * *
А обратное послание от Эраста Петровича к
Смерти было вот какое:
“Милая С.
Умоляю Вас, не нюхайте Вы больше эту гадость.
Я попробовал наркотик один-единственный раз, и это едва не стоило мне жизни.
Когда-нибудь я расскажу вам эту историю. Но дело даже не в опасности, которую
таит в себе дурманное зелье. Оно нужно лишь тем людям, которые не понимают,
действительно ли они живут на свете или понарошку. А Вы настоящая, живая, Вам
наркотик ни к чему. Простите, что снова пускаюсь в проповеди. Это совсем не моя
манера, но таким уж странным образом Вы на меня воздействуете.
Остальным двоим, если обратят внимание на
предмет, говорите не про СС
[и на том спасибочко, подумал Сенька],
а про некоего нового ухажёра, заику с седыми
висками. Так нужно для дела.
Ваш Э. Н.”
Смерть на сей раз пришла не сердитая, как
вчера, а весёлая. Наклонясь и беря письмо, сунула Сеньке вместо пятака большой
гладкий кругляш, шепнула: “Посластись”.
Посмотрел — а это шоколадная медалька. Что она
его, за мальца что ли держит!
* * *
