В последний день Скорикова нищенства, по счёту
шестой, Смерть, проходя мимо, обронила носовой платок. Нагнувшись поднять, еле
слышно прошелестела: “Следят за мной. На углу”. И прошла себе в церковь. А на
земле, подле Сеньки, осталась лежать записка. Он подполз, коленкой её придавил
и покосился на угол, куда Смерть указала.
Сердце так и затрепыхалось.
Там, где поворот с Подколокольного, опершись
об водосток, стоял Проха, лузгал семечки. Глазами так и впился в церковную
дверь. На нищих, слава Богу, не пялился.
Ах ты, ах ты, вон оно что!
И пошла у Сеньки в голове такая дедукция, что
только поспевай.
В тот самый день, когда к ювелиру прутья
серебряные нёс, прямо на Маросейке кого встретил? Проху. Это раз.
Потом на Трубе, вблизи нумеров, кто тёрся?
Когда городовой-то на помощь прибежал? Опять Проха. Это два.
Кто про Сенькину дружбу с Ташкой знал? Сызнова
Проха. Это три.
И за Смертью шпионничает тоже Проха! Это
четыре.
Так это, выходит, он, слизень поганый, во всем
виноватый! Он и ювелира погубил, и Ташку! Не сам, конечно. Шестерит на кого-то,
скорей всего на того же Князя.
Чего делать-то, а? Какая из этой дедукции
должна проистечь проекция?
А очень простая. Проха за Смертью следит, а мы
за ним присмотрим. Кому он докладать-то пойдёт, реляцию делать? Вот и поглядим.
Покажем господину Неймлесу, что Сенька Скорик годен не только на посылках быть.
Смерть, когда из церкви вышла, нарочно
отвернулась, даже милостыни сегодня не подавала — проплыла мимо лебедью, но
Сеньку полой платья задела. Надо думать, не случайно. Не зевай, мол. Гляди в
оба.
Он досчитал до двадцати и поковылял следом,
припадая на обе ноги сразу. Проха шёл чуть впереди, назад не оборачивался —
видно, не думал, что и за ним могут доглядывать.
Так и прибыли на Яузский бульвар, на манер
журавлиного клина: впереди и посерёдке Смерть, потом, по левой стороне и
поотстав — Проха, а ещё шагах в пятнадцати и справа — Скорик.
Перед дверью дома Проха замешкался, стал в
затылке чесать. Похоже, не знал, чего ему дальше делать — тут торчать или
уходить. Сенька за углом примостился, ждал.
Вот Проха тряхнул башкой (ну головой,
головой), сунул руки в карманы, развернулся на каблуке и споро пошёл обратно.
Князю докладывать, сообразил Скорик. Или, может, не Князю, а другому кому.
Когда Проха мимо протопал, Сенька повернулся
спиной, руки к мотне пристроил, вроде как нужное дело справляет. А потом двинул
за прежним дружком.
Тот наподдал сапогом яблочный огрызок,
заливисто свистнул на стаю голубей, что клевали навоз (они всполошились,
заполоскали крыльями), да и свернул во двор, откуда удобно на Хитровскую
площадь просквозить.
Сенька за ним.
Едва вышел из первой подворотни в сырой,
тёмный двор, сзади — хвать за плечо, рванули с силой, развернули.
Проха! Учуял слежку, остромордый.
— Ты чё, — шипит, — ко мне
прилип, рвань? Чего надо?
Так тряхнул за ворот, что у Сеньки голова
мотнулась и из-за щеки вылетела дуля, от которой личность смотрелась
скосорыленной. Пришлось эту маскарадную хитрость вовсе выплюнуть.
— Ты?! — ахнул Проха, и ноздри у
него жадно раздулись. — Скорик? Ты-то мне и нужен!
И второй рукой тоже за ворот цап — не
вырвешься. Хватка у Прохи была крепкая. Сенька знал: по части силы-ловкости
тягаться с ним нечего. Самый лихой пацан на всей Хитровке. Полезешь махаться —
накостыляет. Побежишь — догонит.
— А ну шагай за мной, — ухмыльнулся
Проха. — Так пойдёшь или для почину юшку пустить?
— Куда идти-то? — спросил Сенька,
так пока и не опомнившись от фиаски замечательно придуманной проекции. —
Ты чего вцепился? Пусти!
Проха лягнул его носком сапога по щиколотке,
больно.
— Пошли-пошли. Один хороший человек
побалакать с тобой желает.
Если по-настоящему, по-хитровски драться — на
кулаках или хоть ремнями — Проха бы в два счета его забил. Но зря что ли Сенька
японской мордобойной премудрости обучался?
Когда Маса-сенсей понял, что настоящего бойца
из Скорика не выйдет — очень уж ленив и боли боится, то сказал: не стану,
Сенька-кун, тебя мужскому бою учить, научу женскому. Вот один такой урок, как
бабе себя соблюсти, если охальник её за шиворот ухватил и сейчас бесчестить
станет, Скорик сейчас и припомнил.
— Просе этого, — сказал
сенсей, — торько пареная репка.
Ребром левой ладони, снизу, полагалось бить
срамника по самому кончику носа, а как голову запрокинет — костяшками правой
кисти в адамово яблоко. Сенька, наверно, раз тыщу этак по воздуху молотил:
раз-два, левой-правой, по носу — в кадык, по носу — в кадык, раз-два, раз-два.
Вот и сейчас это самое раз-два исполнил,
полсекундочки всего и понадобилось.
Как пишут в книжках, результат превзошёл все
ожидания.
От удара по носу — несильного, почти
скользящего — Прохина голова мотнулась назад, а из дырок брызнуло кровью. Когда
же Сенька сделал “два”, аккурат по подставленному горлу, Проха захрипел и
повалился.
Сел на землю, одной рукой за горло держится,
другой нос зажимает, рот разинут, глаза закатились. А кровищи-то, кровищи!
Скорик прямо напугался — не до смерти ли убил?
Сел на корточки:
— Эй, Проха, ты чё, помираешь что ли?
Потряс немножко.
Тот хрипит:
— Не бей… Не бей больше! А, а, а! —
хочет вдохнуть, а никак.
Пока не опомнился, Сенька на него по всей
форме насел:
— Говори, гад, на кого шестеришь! Не то
вдарю по ушам — зенки повылезут! Ну! На Князя, да?
И замахнулся обеими руками (был ещё и такой
приём, из несложных — нехорошему человеку разом пониже обоих ушей врезать).
— Нет, не на Князя… — Проха потрогал
мокрый от крови нос. — Сломал… Костяшку сломал… У-у-у!
— А на кого? Да говори ты!
И кулаком ему — прямо в серёдку лба. Такого
приёма сенсей не показывал, само собой получилось. Прохе-то, поди, ничего, а
Сенька себе все пальцы поотшиб. Однако подействовало.
— Нет, там другой человек, пострашней
Князя будет, — всхлипнул Проха, заслоняясь руками.
— Пострашней Князя? — дрогнул
голосом Скорик. — Кто такой?
— Не знаю. Бородища у него чёрная, до
пупа. Глаз тоже чёрный, блестящий. Боюсь я его.
