Взяла молчаливого, будто заробевшего господина
Неймлеса за руку, потянула за собой. Тот шагнул на одну ступеньку, на другую.
Скорик тоже потянулся следом. Что-то сейчас
будет!
А Смерть на него как шикнет:
— Уйди ты Бога ради! Житья от тебя нет!
И дверью перед самым носом — хлоп! Сенька от
такой лютой несправедливости прямо обмер. А из-за двери донёсся странный звук,
словно столкнулось что-то, потом шорох и ещё вроде как всхлипы или, может,
стоны. Никаких слов сказано не было — он бы услышал, потому что припал к
замочной скважине ухом.
Когда же уразумел, что у них там происходит,
из глаз сами собой потекли слезы.
Шмякнул Сенька фонарём о тротуар, сел на
корточки и закрыл уши руками. Ещё и глаза зажмурил, чтоб не слышать и не видеть
этот поганый мир, жизнь эту сучью, где одним всё, а другим шиш на палочке. И
Бога никакого нет, если допускает такое над человеком измывательство. А если и
есть, то лучше бы такого Бога вовсе не было!
Только не долго убивался-богохульничал, не
долее минуты.
Вдруг дверь распахнулась, и на крыльцо вылетел
Эраст Петрович, будто его в спину выпихнули.
Галстук у инженера был стянут набок, пуговицы
на рубашке расстёгнуты, лик же господина Неймлеса заслуживал особенного
описания, поскольку ничего подобного на этом хладнокровном лице Сенька никогда
раньше не наблюдал и даже не предполагал, что такое возможно: ресницы
ошеломлённо прыгают, на глаза свесилась чёрная прядь, а рот разинут в
совершенной растерянности.
Эраст Петрович обернулся, воскликнул:
— Но… В чем дело?!
Дверь захлопнулась, да погромче, чем давеча
перед Сенькиным носом. Из-за неё донеслись глухие рыдания.
— Откройте! — закричал инженер и
хотел толкнуть створку, но отдёрнул руки, как от раскалённого железа. — Я
не хочу навязываться, но… Я не понимаю! Послушайте… — И вполголоса. —
Господи, д-даже по имени её не назовёшь! Объясните, что я сделал не так!
Непреклонно лязгнул засов.
Сенька смотрел и не верил глазам. Есть Бог-то,
есть! Вот оно, истинное Чудо об Услышанном Молении!
Каково горчички-то отведать, а, красавец
невозможный?
— Эраст Петрович, — спросил Скорик
умильнейшим голосом, — прикажете передачу на реверс поставить?
— Пошёл к черту!!! — взревел
утративший всегдашнюю учтивость инженер.
А Сенька нисколько не обиделся.
Как Сенька стал жидёнком
Утром его растолкал Маса. Весь грязный, потом
от него несёт, и глазки красные, будто всю ночь не спал, а кирпичи грузил.
— Чего это вы, сенсей? — удивился
Сенька. — С любовного свидания, да? У Федоры Никитишны были или новую
какую завели?
Вроде был вопрос как вопрос, для мужского
самолюбия даже лестный, однако японец отчего-то рассерчал.
— Гдзе нада, там и быр! Вставай,
бездерьник, пордень удзе!
И ещё замахнулся, басурман. А сам вежливости
учит!
Дальше хуже пошло. Усадил сонного человека на
стул, намазал щеки мылом.
— Э, э! — заорал Сенька, увидев в
руке сенсея бритву. — Не трожь! У меня борода отрастает.
— Господзин приказар, — коротко
ответил Маса, левой рукой обхватил сироту за плечи, чтоб не трепыхался, а
правой враз сбрил не только все пятьдесят четыре бородяных волоска, но и усы.
Сенька от страха обрезаться не шевелился.
Японец же, соскребая из-под носа последние остатки зарождающейся мужской красы,
ворчал: “Очень честно. Кому гурять, а кому горб ромать”. К чему это он, какой
такой горб ломать, Скорик не понял, но спрашивать не стал. Вообще решил, что за
такое беспардонное над собой насилие с косоглазым нехристем никогда больше
разговаривать не станет. Сделает ему бойкот, как в английском парламенте.
Но глумление над Сенькиной личностью ещё
только начиналось. После бритья он был препровождён в кабинет к Эрасту
Петровичу. Инженера там не оказалось. Вместо него перед трюмо сидел старый жид
в ермолке и лапсердаке, любовался на свою носатую физиономию да расчёсывал
брови, и без того жуть какие косматые.
— Побрил? — спросил старик голосом
господина Неймлеса. — Отлично. Я уже почти з-закончил. Сядь сюда, Сеня.
Узнать Эраста Петровича в этом обличье было
невозможно. Даже кожа на шее и руках у него сделалась морщинистая, жёлтая, в
тёмных стариковских пятнах. От восторга Сенька даже про бойкот забыл, схватил
сенсея за руку:
— Ух здорово! А меня сделайте цыганом,
ладно?
— Цыгане нам сегодня без
надобности, — сказал инженер, встав за спиной у Скорика и начал втирать
ему в макушку какое-то масло, от которого волосы сразу прилипли к голове и
залопушились уши.
— Прибавим веснушек, — велел Эраст
Петрович японцу.
Тот протянул господину маленькую баночку.
Несколько плавных втирающих движений, и у Скорика вся физия законопатилась.
— П-парик номер четырнадцать.
Маса подал что-то вроде красной мочалки,
которая, оказавшись на Сенькиной голове, превратилась в рыжие патлы, свисавшие
на висках двумя сосульками. Инженер щекотно провёл кисточкой по бровям и
ресницам — те тоже порыжели.
— Что делать со славянским носом? —
задумчиво спросил сам себя господин Неймлес. — Насадку? П-пожалуй.
Прилепил на переносицу кусочек липкого воска,
мазнул сверху краской телесного цвета, рассыпал конопушек. Носище вышел —
заглядение.
— Зачем это всё? — весело спросил
Сенька, любуясь на себя.
— Ты теперь будешь еврейский мальчик
Мотя, — ответил Эраст Петрович и нахлобучил Сеньке на голову ермолку
навроде своей. — Соответствующий наряд тебе даст Маса.
— Не буду я жидёнком! — возмутился
Сенька, только теперь сообразив, что рыжие сосульки — это жидовские пейсы. —
Не желаю!
— П-почему?
— Да не люблю я их! Ненавижу ихние рожи
крючконосые! В смысле — лица!
— А какие лица любишь? —
поинтересовался инженер. — Курносые? То есть, если русский человек, то ты
за одно это его сразу обожаешь?
— Ну, это, конечно, смотря какого.
