Тогда Казбек вошёл, переступил через лежащего
и решительно зашагал по коридору. Сенька, ойкая, поспевал следом. Оглянулся, увидел,
что шестёрка держится за лоб, ошеломлённо хлопает глазами.
Ой, Господи-Господи, что ж это будет-то?
В большой комнате Авось и Небось, как всегда,
резались в карты. Сала не было, но на кровати, положив ноги в сапогах на
решётку, лежал Очко и чистил ножиком ногти.
К нему-то кавказец и направился.
— Ты валет? К Князю веди, говорить хочу.
Я — Казбек.
Близнецы перестали шлёпать картами. Один (так
Сенька и не научился разбирать, кто из них кто) подмигнул барышне, другой тупо
воззрился на серебряный кинжал, висевший на поясе у гостя.
— Казбек надо мною. Один в вышине, —
безмятежно улыбнулся Очко и пружинисто поднялся. — Пойдёмте, коли пришли.
Ни о чем не спросил, просто повёл и всё. Ох,
не к добру.
* * *
Князь сидел за столом страшный, опухший — не
иначе, пил много. На красавца, каким Скорик его впервые увидал (всего-то месяц
тому!) был мало похож. И рубашка, хоть из атласа, какая-то мятая, сальная, и
кудри спутаны, и физиономия небрита. На столе кроме пустых бутылок и всегдашней
склянки с огурцами почему-то стоял золотой канделябр без свечей.
Сенькин враг поднял на вошедших мутные глаза,
спросил кавказца:
— Ты кто? Чего тебе?
— Я — Казбек.
— Кто?
— Должно быть, тот самый, что недавно с
Кавказа приехал с двадцатью джигитами, — негромко сказал Очко, опершись о
стену и складывая руки на груди. — Я тебе говорил. Три месяца как
появились. Марьинских фартовых прижали, девок под себя забрали и все
керосиновые лавки.
Абрек усмехнулся — вернее, дёрнул углом рта.
— Вы, русские, в наши горы пришли и не
уходите. А я к вам пришёл и тоже уйду не скоро. Соседи будем, Князь. Соседи
по-разному жить могут. Можно резать друг друга, это мы умеем. А можно быть
кунаками. По-вашему — кровными братьями. Выбирай, как хочешь.
— Мне один хрен, — лениво ответил
Князь. Опрокинул стопку, закусывать не стал. — Живи, пока под ногами не
мешаешься, а надоешь — можно и порезаться.
Очко вполголоса предупредил:
— Князь, с ними так нельзя. Он один
пришёл, а остальные, надо полагать, вокруг затаились. Свистнет — возьмут нас в
кинжалы.
— Пускай берут, — процедил
Князь. — Поглядим, кто кого. Да ладно, Очко, ты очко-то не
поджимай. — Он засмеялся, довольный шуткой, которая по-культурному
называлась “каламбур”. — Чего набычился, Казбек? Я смеюсь. Князь — человек
весёлый. Кунаками так кунаками. Давай поручкаемся.
Встал и руку протянул. У Скорика немножко
отлегло, а то уж думал всё, со святыми упокой.
Однако абрек руку жать не захотел.
— У нас в горах пальцы тискать мало.
Делом нужно доказать. Кунак кунаку самое дорогое подарить должен.
— Да? — Князь махнул рукой от
плеча. — Ну, проси чего хочешь. У Князя душа как скатерть — белая да
широкая. Вот, гляди. Подсвечник червоного золота. Давеча у одного купчины взял.
Хошь подарю?
Казбек отрицательно покачал головой в косматой
папахе.
— А чего хочешь? Говори.
— Смерти хочу, — тихо, яростно
сказал кавказец.
— Чьей смерти? — опешил Князь.
— Твоей. Говорят, она для тебя дороже
всего. Вот и отдай мне её. Тогда будем с тобой кунаки до гроба.
Скорик первым допетрил, про что речь, и
зажмурился от ужаса. Ну, теперь точно всё. Сейчас кровянка фонтаном брызнет, и
его, Сенькина, тоже. Ой, мама-мамочка, встречай с ангелами своего сынка Сеню.
Очко тоже сообразил. С места не двинулся, но
пальцы правой руки тихонько скользнули в рукав левой. А там, в рукаве, ножики
на кожаной манжетке. Как метнёт парочку, тут гостям дорогим и амба.
До Князя последнего дошло. Он рот разинул,
ворот рванул, стали видны вздувшиеся на шее жилы, а крик пока ещё не
выплеснулся — от свирепости перехватило горло.
Казбек же как ни в чем не бывало продолжил:
— Отдай мне свою женщину, Князь. Хочу её.
А я тебе вот, лучшую из своих мамзелек привёл. Стройная, гибкая, как горная
коза. На, бери. Не жалко.
И Сеньку на серёдку комнаты вытолкнул.
— А-а! — взвизгнул Скорик. —
Мама!
Но его писка почти что не слышно было — так
громко взревел Князь:
— Зубами! Глотку! Падаль!!!
Схватил со стола большую двузубную вилку, чем
огурцы достают, и хотел броситься на абрека, но у того в руке откуда ни
возьмись блеснул маленький чёрный револьвер.
— Ты — руки на плечи! — приказал
Казбек валету, а Князю вовсе ничего не сказал, только глазом сверкнул.
Очко приподнял бровь, оценивающе разглядывая
чёрную дырку дула. Показал кавказцу пустые руки, коснулся пальцами плеч. Князь,
заматерившись, швырнул вилку на пол. Он смотрел не на револьвер, а в глаза
обидчику и в ярости грыз собственные губы — по подбородку стекла красная
струйка крови.
— Всё одно убью! — хрипло крикнул
он. — И в Марьиной Роще достану! За это — кишки вырву, на колбасу пущу!
Казбек поцокал языком:
— Вы, русские, как бабы. Мужчина не
кричит, тихо говорит.
— Так она и с тобой, с тобой?! — не
слушал Князь. Смахнул злую слезу, заскрежетал зубами. — Стерва, сука, нет
больше моего на неё терпения!
— Я к тебе как к мужчине пришёл,
честно. — Абрек сдвинул густые чёрные брови, голубые глаза сверкнули
холодным пламенем. — Мог украсть её, но Казбек не вор. По-хорошему говорю:
дай. Не дашь — тогда по-плохому возьму. Только думай сначала. Не даром беру…
Он показал на съёжившегося Сеньку.
Князь оттолкнул ни в чем не повинного Скорика
так, что тот отлетел к стенке и сполз на пол:
— На кой мне твоя лахудра мазаная!
Хоть Сенька и ушибся плечом, хоть и было ему
страшно, но эти слова, вроде бы обидные, прозвучали для него слаще музыки. Не
нужен он Князю, слава те Исусе!
— Мамзельку я тебе так, в довесок даю,
чтоб без бабы не остался, — засмеялся джигит. — А самое дорогое, что
у меня есть и что я тебе подарю — серебро, много серебра. У тебя никогда
столько не было…
