— Чем же я заплачу, — плачущим
голоском сказал Сенька. — Я девушка бедная.
Полковник хмыкнул:
— Так бедная или честная?
Скорик потёр рукавом глаза — вроде как слезы
смахивает. Жалостно шмыгнул носом. Мол, вся я ваша, делайте со мною что хотите.
— То-то. — Солнцев перешёл с
угрожающего тона на деловой. — Ты с человеком, который тебе письмо дал,
спала?
— Ну, — осторожно сказал Сенька, не
зная, как лучше ответить.
Пёс покачал головой:
— Надо же, как опростился наш чистоплюй.
В прежние времена нипочём бы с гулящей не спутался. Видно, нашёл в тебе
что-то. — Он вышел из-за стола, взял Скорика двумя пальцами за
подбородок. — Глазки живые, с чертенятами. Хм… Где дело было? Как?
— У меня на квартере, — принялся
врать Сенька. — Очень уж барин жаркий, прямо огонь.
— Да, он ходок известный. Вот что,
Александрова. Штраф ты мне выплатишь следующим манером. Скажешь этому человеку,
что влюбилась в него до безумия или ещё что-нибудь выдумаешь, но смотри, чтобы
при нем была. Раз он в тебе что-то усмотрел, то, верно, не прогонят. Он у нас
джентльмен.
— Где ж мне его сыскать? —
пригорюнился Сенька.
— Про это я тебе завтра скажу, —
загадочно улыбнулся пристав. — Давай жёлтый билет. У меня пока полежит.
Для верности.
Ай, незадача. Скорик глазами захлопал, чего
сказать — не знает.
— Что, нету? — Солнцев хищно
осклабился. — Без билета промышляешь? Хороша. А ещё фурсетить
брезговала. — Эй! — заорал он, повернувшись к двери. — Огрызков!
Вошёл городовой, встал навытяжку, истово
выпучил на начальство глаза.
— Эту сопроводишь до дому, куда укажет.
Изымешь вид на жительство, привезёшь мне. Так что удрать тебе, Александрова, не
удастся.
Он потрепал Сеньку по щеке.
— А приглядеться — пожалуй, в самом деле
что-то есть. У Фандорина губа не дура. — Опустил руку, пощупал Скорикову
задницу. — На фундамент тощевата, но я мегрешками не брезгую. Надо будет
тебя попробовать, Александрова. Если, конечно, от чахоточных откупишься.
И заржал, жеребец поганый.
Как только Смерть с ним, подлым, миловаться
могла? Уж лучше бы, кажется, в петлю.
А ещё Сеньке стало жалко женщин, бедных.
Каково им на свете жить, когда все мужчины сволочи и паскудники?
И что все-таки такое “фандорин”?
Как Сенька сдавал экзамен
С пучеглазым псом Сенька поступил просто.
Сказал ему, что проживает на Вшивой Горке, а как пошли переулками к Яузе,
подобрал подол, да и дунул в подворотню. Городовой, конечно, давай в свисток
дудеть, материться, а что толку? Мамзельки-фурсетки и след простыл. Будет
Огрызкову от пристава “штраф”, это как пить дать.
Всю дорогу домой Скорик ломал голову: что ж он
там такого в подвале увидал или услыхал, из чего Эраст Петрович с Масой сразу
догадались, кто убийца?
Раскидывал, раскидывал мозгами, прямо замучил
их гимнастикой, но так и не допетрил.
Стал тогда про другое дедуктировать. Что же
такое удумал многоумный господин Неймлес? Это ведь помыслить страшно, какую
кашу заварил. Как её расхлёбывать? И, главное, кому? Что если некоему молодому
человеку, притомившемуся быть игрушкой в руках птицы-Фортуны? То она, шальная,
взмахнёт крылом, вывалит на сирого, убогого свои заветнейшие дары — и любовь, и
богатство, и надежду, то вдруг повернётся гузкой и нагадит счастливцу на
куафюру, отберёт все дары обратно и ещё нацелится в придачу утырить у
бессчастной жертвы самое жизнь.
Про инженера Сеньке думалось нехорошее. Ишь
как ловко чужим имуществом распорядился. Нет спасибо сказать за неслыханное
великодушие и самопожертвование. От них дождёшься! Распорядился, будто своим собственным.
Назвал аспидов на чужое. Приходите, гости дорогие, берите кому сколько надо. А
что у человека на тот клад свои виды были и даже мечты, на это гладкому барину
Эрасту Петровичу, конечно, положить со всей амуницией.
От обиды Скорик был с инженером сух и, хоть
рассказал про передачу письма и про разговор с приставом всё в доскональности,
но делал оскорблённое достоинство: глядел немножко в сторону и кривил губы.
Эраст Петрович, однако, демонстрации не
заметил. Внимательно выслушал и про допрос, и про вербовку. Кажется, остался
всем доволен, даже похвалил “молодцом”. Тут Сенька не сдержался, сделал намёк
насчёт клада: что, мол, много на свете умников людским добром распоряжаться,
ещё бы, чужое — не своё. Но не пронял и намёком, не достучался до инженеровой
совести. Господин Неймлес потрепал Скорика по голове, сказал: “Не жадничай”. И
ещё сказал, весело:
— Нынче ночью заканчиваю все московские
дела, времени больше нет. Завтра в полдень — старт мотопробега. Надеюсь,
“Ковёр-самолёт” в порядке?
У Сеньки внутри всё так и сжалось. В самом
деле, двадцать третье-то уже завтра! За беготнёй и переживаниями он совсем про
это забыл!
Выходит, так на так всему конец. Ай да
господин Неймлес, ловкач. Попользовался механиком (между прочим, задарма, если
не считать харчей), получил налаженное-надраенное авто в лучшем виде и это бы
четверть беды. Главное — обвёл сироту вокруг пальца, обобрал до нитки, под ножи
поставил, а после укатит себе в Париж волшебным принцем-королевичем. Сенькина
же планида — сидеть одному-одинёшеньку у разбитого корыта. Это ещё если завтра
жив останется…
Рот у Скорика задрожал, уголки сами по себе
вниз поползли, ещё ниже, чем при оскорблённом достоинстве.
А бессердечный Эраст Петрович сказал:
— Помаду-то с губ сотри, смотреть
п-противно.
Как будто Сенька сам, от нечего делать,
помадой намазался!
Сердито топая, он пошёл переодеваться. Слышно
было, как в кабинете задребезжал телефонный звонок, а когда минут через
несколько Скорик явился к Эрасту Петровичу высказать правду-матку уже безо всяких
намёков, на полную чистоту, того дома не было — исчез куда-то.
Маса тоже шлялся неведомо где. День между тем
неостановимо сползал под откос, к вечеру, и чем за окном становилось темней,
тем сумрачней делалось у Сеньки на душе. Охо-хо, что-то нынче будет…
Чтобы отвлечься от дурных мыслей, Сенька пошёл
в сарай начищать авто, и без того сиявшее ослепительней кремлёвских куполов.
Злости больше не было, одна печаль.
